Беглец (СИ)

— Или я оденусь и уйду. Прямо сейчас, соберу свои манатки и свалю нахрен! Но ты не смеешь говорить, что я не должен чего-то знать! Я не спрашиваю, где ты шляешься, не спрашиваю о работе, но ты — ты не грёбаная статья в газете, о тебе не расскажут в новостях!

— Вот как? Да, вот это блядски интересно. Спасибо за эту пламенную речь, но я не вижу и намёка на выбор, свободу, и все те вещи, что вы так цените, мистер голосую-за-либералов.

— Ты не сможешь ни отшутиться, ни отмолчаться…

— Видишь, ты достаточно меня знаешь…

— Ты расскажешь мне, — настаивает он, а я вскидываю брови.

— Да? Почему?

— Потому что ты мой. И я хочу знать — что ты: бомба с часовым механизмом или святой.

— И что потом?

— Это тоже станет моим.

— А что останется мне?

— Я, — просто отвечает он.

Забавно: на одной чаше весов он, а на другой — я, обняв булыжник, прыгаю с ноги на ногу, в попытке укрепить последний бастион: камни неумолимо тянут вниз, но он — он всегда был чертовски тяжёлым, и его чаша перевешивает, не оставляя шансов.

Слова-булыжники падают, как балласт, и дорога одна — наверх.

— Что ж. Если ты такой настырный. Ложись. И слушай. Только дай мне время.

Он улыбается краешком губ и опускается на спину, раскинув руки.

Как грёбаная морская звезда.

***

Что я должен показать ему? Одно из своих воспоминаний? Может то, где одним зимним утром мы проснулись в кровати отеля, с жутким похмельем, нетронутой пачкой презервативов, полупустой бутылкой Бифитера и дорожным конусом в ногах? Его лицо… — что там, у меня было такое же. А может то воспоминание, где он, нацепив очки, пытается спрятаться от Стейси, которая орёт, что убьёт его, потому что до смерти боится мышей — хотя это был хомяк и не очень-то страшный… Или то, где мы изобразили полицейских, чтобы выпихнуть какого-то беднягу из кэба и доехать до дома, потому что был жуткий ливень… У него был жуткий кашель, а я был жутко влюблён, потому и снял с себя всю ответственность…

Может, я был жутко счастлив…

Может, что-то реальное, обычное, что преследует день за днём? Что-то про незаконченные отчёты, дебильное начальство, дерьмовый кофе из автомата в холле? Про камеры, полное непонимание происходящего, про наркокартели и реки порошка, что снится мне даже во сне? Про ту ночь, когда у Джима заело затвор, и я чуть не потерял его, и с тех пор всегда заставляю проверять оружие и боюсь, что, если что-то пойдёт не так, если с ним что-то случится, мне придётся говорить уже не с его родителями, а со Стейси, что пугает меня до усрачки.

Ничего из этого он не знает, никто не знает. А между тем, из таких простых вещей и состоит жизнь. Я не философ, я не думаю о Вселенной, пока она не напоминает о себе. Дерьмовый кофе из автомата в холле напоминает о себе чаще — отвратительный настолько, что, уверен, Вселенная здесь ни при чём и взывать к её совести ни к чему.

Может, что-то нереальное, но реальное настолько, что выхватывает меня из мира, когда устаёт таиться под сводами черепа.

Про женщину без лица, подвешенную вниз головой, где я спрашиваю и спрашиваю, кто она, а красный рот хохочет и хохочет и хохочет, лишая последних остатков разума.

Про комнату, где стены сменяют потолок, и пыль не успевает оседать, забиваясь в ноздри.

Про песок и камни на берегу Уайта, пса и морскую звезду, дар моря моим четырём лапам.

Вот и ответ: он должен оказаться там, на том берегу, где начала и концы сплетаются в звенья ржавой цепи, что свисает с потолка комнаты, что сковала лодыжку безликой и скрепит, вторя смеху.

Я покажу ему, но не всё, лишь часть. Эту звезду я обещал беречь.

— Закрой глаза.

— Ладно, — тихо отзывается он.

— Что у тебя под спиной?

— Ковёр? — неуверенно.

— Нет. Это камни.

Мы лежим на берегу. Камни не острые, но ты всё равно чувствуешь их спиной.

Тебе неудобно, особенно лопаткам. Не ёрзай. Привыкнешь, я уже привык.

Здесь прохладно, ветер. Пахнет морем. Солью и тухлой рыбой. Невыносимо близкий запах. К нему ты тоже привыкнешь, если отвык. Но вообще-то нет. Он забивается в ноздри, въедается в кожу. Ты всё ждёшь, пока пройдёт.

Но уже не до этого.

Начинается дождь.

Я здесь, рядом. Ты не видишь меня. Касаюсь твоей руки — вот так. Я правда здесь.

Воздух слишком влажный, ты почти не чувствуешь морось, но замечаешь первые крупные капли — на щеках, как кляксы. Расползаются к шее. Кажется, капли бьют в одно место — но это не так. На лбу, — чувствуешь? На запястье — особенно сильно. Кожа там — тоньше. Они тёплые. Ты передумал дрожать.

Дождь всё чаще. Ты знаешь, на море всегда так. Не успеваешь заметить — уже ливень. Но есть передышка, ты должен привыкнуть к этой дроби. Твоя рука в моей. Мокрая. Чувствуешь? Запах — соль и свежесть. Что-то ещё. Озон.

А теперь зажмурься и жди. Вот оно — небо рушит воду, рвется по швам. Ты сжал ладонь — ослабь хватку, не бойся. Её слишком много. Шшшш… Успокойся. Слышишь, как шумит море. Шуршит, как помехи. Заполняет голову шумом. Мой голос почти не слышен. Забудь море, слушай меня, я буду важнее. Только меня. Вот так. Теперь мой голос не фон — он внутри. А теперь слушай.

Я не знаю, что будет, так что не отпускай моей руки, понял?

Вздрагивает.