Беглец (СИ)

Алекс стонет, зажав угол подушки, и его кудрявая голова на выгнутой шее смотрится в противовес происходящему очень даже невинно и живописно. Я распаляюсь, впившись ногтями ему в бёдра. Складки кожи на его животе лоснятся потом; я потом скажу, что делал это ради искусства, а пока незатейливо трахаю его так, как мне всегда хотелось (а мне иногда хотелось; разок я даже представлял). Он смеётся, цепляет пальцами изголовье кровати, мышцы выправляются под кожей, подмышки блестят от пота. Неожиданно я становлюсь словоохотливым.

— Почему, — мой член снова и снова исчезает в его залитой гелем заднице, и снова, и снова, — Бога ради, я не сделал этого раньше?

Я двигаюсь так быстро, что в этих хлюпающих звуках его лицо начинает плыть.

— Это риторический вопрос? — спрашивает он, выпрямляя локти, и наша поверхностная ебля продолжается тем, что он просто насаживается на меня. Ох.

— В универе… кто-то исписал, — говорю я, медленно ведя бедрами, мой хуй глубоко в нём выписывает идеальный круг, его лодыжки у меня на плечах, — все сортиры, уверяя, какая я блядь.

— Думал, тебе понравится, — отвечает он, выгибаясь.

— А я не сказал, что не оценил жеста. — Качнувшись вперёд, крепче обхватываю его ноги, чувствуя, что он уже готовится сходить с ума, пытаясь то ли сжать колени то ли прижать их к груди. Двигаюсь, просто издеваясь над нами обоими; он стонет, откинув голову. Я тоже.

Толкаясь в него, затем медленно и долго вжимаясь, наблюдаю за тем, как качается его налитый член — он поднимает голову за моим взглядом и матерится сквозь зубы.

С ним приятно иметь дело; меня заводит мысль о том, как долго он этого хотел.

Он мог бы быть ИМ. Кто угодно мог быть им. Он мог быть кем угодно и, вглядываясь в искаженное лицо Алекса, я не узнаю особых примет. Я сделал плохой выбор, думаю я, втрахивая незнакомца в кровать, человек без лица улыбается улыбкой блаженства, которую я не запомню.

Чем угодно… она могла быть на ком угодно.

После мы лежим, курим, он развалился у меня под боком, я думаю о том, что, несмотря на отвратный характер, Алекс мне даже приятен чертами, отсутствие которых напрягает в людях — энергичностью, открытым нравом и вот ещё — он не недотрога, как большинство этих ничтожеств, лелеющих свой глубокий внутренний мир. Терпеть не могу недотрог, чтоб им всем передохнуть от клаустрофобии. Его податливость настроила меня воинственно. Возбуждение, схлынув, оставило меня пустым, даже мрачным. В мыслях я возвращаюсь к Грегу, но не думаю ничего определенного.

— Круто, — выпаливает он, как мне кажется, смущённо. Мне опять стреляет в голову, ну, что, может быть, я не очень хорошо его знаю. Может, он мог бы мне понравиться. И тут же понимаю — нет.

Мысль о том, что мне мог бы понравиться кто-то еще, кроме Лестрейда, кажется абсурдной, и представить, что со временем я изменю мнение, сейчас дико.

Оставляю его эмоцию без комментариев. Не приведи вздумает лепетать какую-нибудь глупую влюбленную чепуху, и дальше вгоняя меня в неловкое молчание.

— А я всегда знал, — бормочет он неясно о чём, а вслед продолжает, перескочив с темы: — Ты знал, что в универе мы чуть было не стали соседями? Как тебе такой расклад?

— Я же ни дня не прожил в кампусе.

— Да, а я где-то услышал, что ты собрался въехать, и выбил себе комнату рядом. Но ты-то остался в городе, — обвиняет он. — А я ещё до конца семестра жил с узкоглазым готом и его поехавшей подружкой. У него был кот, который постоянно блевал. — Он натужно ржёт. — Знаешь, как я тебя ненавидел?

Я вспоминаю Алекса, каким узнал его на первом курсе: с поставленным хейром, в футболке Дженесис, тогда ещё бледного и худого, в меру глупого, задиристого, манерного и добродушного — такого стандартного типчика из тусовки, несущего свою гомосексуальность, как знамя вечно ощеренного поколения. Я был обозлённым, всю дорогу сомневаясь, правильно ли променял Оксфорд на Лондон, и по школьной привычке оставался обособленным наблюдателем, не заботясь даже о том, чтобы вынимать наушники из ушей. Рядом со мной чаще всего болталась эта сучка с искусствоведческого, с шикарным начёсом, стоившим ей часа сборов по утрам, но преподносимым так, словно она с ним и родилась; развлекалась она, кроме вечеринок, после которых её приходилось отпаивать глюкозой, еженедельными инсталляциями-тире-выкидышами современного искусства, вроде скульптур из пожёванной газетной бумаги и абстракций, написанных менструальной кровью, кошмарных, но неизменно привлекавших зрителей. Всё это вкупе с моей вызывающе невзрачной внешностью как обычно делало из меня оленя в свете фар, чего я любезно старался не замечать (к середине первого семестра Стейси познала всё искусство и от действий перешла к пассивному созерцанию; мир потерял гениального художника и вздохнул спокойно). Но, к сожалению, не замечать сальных взглядов Алекса я уж никак не мог: тогда-то на вечеринке перед рождественскими каникулами, кажется, под надрывный фальцет Джима, я отшил его в первый раз.

— Даа, было время, — тупо замечаю я и затыкаюсь.