Беглец (СИ)

— Разница есть? — в её голосе сложно не уловить иронию, вопрос скорее риторический.

— А вообще-то есть, — приходит мне в голову, — ты всё говоришь, что я боюсь быть с ним, но на самом деле любить кого-то — всё равно что переложить на него ответственность. А я — человек порядочный.

— Ты? Порядочный? В каком месте, позволь спросить?

— Многие так считают, а кто я такой, чтобы разубеждать многих?

— Некоторые вроде меня уверены, что ты болван.

— Не вижу, как одно исключает другое, глупышка. Но ты права, я мог бы быть поумнее, но упустил время.

— Никто не бывает умнее, чем в шестнадцать лет, — замечает она, довольно шагая рядом и глядя не под ноги, а перед собой. — Мертвее, чем в шестнадцать лет. Меньше.

Меня пронзает внезапная жалость от этого её светлого лица, светлого дня, ясного голоса и контраста того, что она имеет в виду.

— Абсолве те, — вдруг говорю я.

Она смотрит долгим взглядом.

Я приказываю себе улыбнуться.

***

Я стучусь к нему в дверь, когда над городом занимаются сумерки. Этот вечер — самый обычный необычный, а я чувствую себя перебежчиком с самого утра, когда решил, что приду сюда, и поддался ужасному мандражу, нараставшему с каждой минутой. Проще привалиться к стене и умереть от аритмии, чем увидеть его.

В квартире — голоса, точнее он кричит кому-то, что откроет, и я почти порываюсь развернуться и уйти, сбежать по ступеням, оставив его недоумевая пялиться на решётку лифта и слушать топот по лестнице. А когда внизу хлопнет дверь — он поймёт, он все всё поймёт…

— Майк?

Когда после удивления включается узнавание, потом неверие, следом лицо выдаёт себя восторженной нерешительной улыбкой, и весь его вид руководит мной: я тянусь к нему, чтобы обнять, слушаю, как быстро колотится его сердце; моё собственное раздаётся в груди, отнимая воздух; это длится и длится, а потом каким-то бездумным порывом нахожу его губы и чуть ли не плачу, не кричу от того, как напряжение достигает пика и сходит на нет. Ему не нужна была и секунда, чтобы подумать, мне — чтобы решиться, всё давно решено и закономерно. И мы прижимаемся друг к другу лбами, совершенно не соображая, что происходит.

— Пойдём, — меня берут за руку и ведут в квартиру. — У меня гости, с работы, ты их не знаешь — шепчет он, и я останавливаюсь, не доходя до кухни, откуда слышатся громкий смех и голоса. — Ну что ты? — спрашивает он, а я всего лишь не хочу никого видеть, не хочу встречаться с его друзьями, мне неловко прятаться ото всех, смотреть в глаза людям, которые не подозревают, что он мой куда больше, чем их. Мне не нравится делать из людей идиотов, а Фрэнсис скрывает свою ориентацию там, где это неуместно, и, знаю, это как раз тот случай.

— Иди, я сейчас.

Он смотрит, сомневаясь, не решил ли я удрать, и я даю понять, что нет, не решил. И тогда он уходит, а я иду в ванную, где плещу в лицо холодной водой и смотрюсь в зеркало, но в нём, кроме капель на щеках, не отражается никаких перемен. Квартира у Фрэнсиса совсем никудышная, маленькая, почти без мебели: в гостиной только диван, длинный стальной рабочий стол у стены, на нём пара компьютеров и разобранная камера. Ни книг, ни журналов, ни цветов, а в спальне у него не кровать, а простой матрас за 499lb. Квартира такая, какую он мог себе позволить, не прибегая к помощи матери. Хоть он и говорит, что может позволить многое, думаю, своих денег у него куда меньше, чем он настаивает. Но мне всегда было плевать, даже нравилось всё, что было так непохоже на меня. Я был готов и на сарай, и на хлев, и на телефонную будку, обклеенную листовками девочек по вызову, лишь побыть с ним ещё немного.

А мать у него деловая, как кабинет министров, занятая, с кучей денег и отсутствием времени. Фрэнсис жутко на это злится, особенно на её деньги, потому что всем деньгам предпочел бы немного внимания и любви, такой уж он типичный недолюбленный отпрыск. Я этого не понимаю. Она нормальная, но он всё равно находит повод для ссоры, а вообще-то она занимательная женщина и хотя бы пробовала стараться. Каждый раз, когда мы ссорились, звонила и капала мне на совесть, и мне сразу хотелось доказать, что я хороший, по крайней мере, лучше этого придурошного Тони, что я именно такой, как она надеется, я-то с мозгами, и уж на меня ей можно положиться. А потом, когда правда открылась даже ей и мы окончательно порвали, она перестала звонить, потому что он запретил и потому что… Может, ей было стыдно за Фрэнсиса, не могло не быть. Я даже злился на неё, кажется, или нет? Не помню. Но, что бы там ни было, я на её стороне. Фрэнсис занимается глупостями, я только не знаю, сколько времени нужно, чтобы он это понял.