Беглец (СИ)

— Без тебя я тень того, кем могу быть. А с тобой меня слишком много. Жить так нельзя, это можно только переживать. Вот в чём дело, а не в том, что кто-то кому-то изменял, я же не дурак и понимаю, что таких, как я, не существует, если только не хочешь обманываться. Или если ты слишком туп, чтобы оценить. Просто ты переживал всё по-своему. С Тони было легче, но он — не я. Я перегорел. Не смог. Ты от меня живого места не оставляешь.

— Мне тебя не хватало. А Тони был под рукой, гораздо ближе. Только и всего. Поэтому я и говорю, что мы всё делали неправильно. Ты должен был быть рядом, — зло говорит он, — ты! Не оставлять меня одного каждый раз, не заставлять слушать твой голос на автоответчике, путаться в своих мыслях, просто не позволять мне оставаться одному! А я не должен был верить во всю ту чушь, что ты нёс, когда уходил, что я тебе не нужен, что ты больше не можешь, и не должен был отпускать тебя. Стоило наплевать на твоё мнение. Мнение такого человека, как ты, ничего не стоит, потому что ты не можешь решать.

— Не могу?

— Человек, не способный изменить своё мнение, не может решать. Ты говоришь, что хочешь выть, а я скулил каждый раз, когда ты уходил с утра, а возвращался через неделю, а мог вообще не вернуться. Прости, что обвиняю тебя, но ты видишь только то, что видишь. Я тоже там был, Майкрофт, ты со своим высокомерием может забыл, но нас было двое. И хоть ты и говорил, что любишь меня, ты ни во что меня не ставил, а с этим спорить ты не можешь.

— Господи, Фрэнсис, это же не война…

Он захлопывает окно.

— Конечно нет, это crime passionnel, а теперь ты держишь руки за головой, делая вид, что это самоубийство.

— А ты такая жертва, что не оставляешь претензий, даже когда мы лежим в постели.

— Потому что я зол. Так, знаешь ли, бывает. У тебя твоя прекрасная жизнь…

— У тебя тоже.

— Да уж, ты даже не представляешь, какое счастье не видеть тебя! — орёт он. Просто берёт меня измором.

— Зато представляю, какое счастье не видеть тебя.

Еще не договорив, понимаю, что он меня убьёт. Придушит в этой самой постели. Кто меня, идиота, тянул. Он вскакивает, шипя, как кобра перед броском.

— Если так, то какого чёрта ты здесь делаешь?

— А что ты хочешь от человека, неспособного принимать решения?

Он позволяет утянуть его обратно, мне даже не приходится уговаривать, а это огромный прогресс. Я протягиваю руку, чтобы разгладить морщины у него на лбу. Говорю, что хватит, вполне достаточно, довольно, главную мысль я уловил: я виноват вообще во всём, без иронии, я теперь и сам в этом уверен, правда. Я целую его так долго, как мне того хочется, и очень быстро поджигаю себя и его. Потом мы целуемся, как заведённые, потом так — как будто через секунду нас друг от друга отнимут, а время всё поджимает. Наши отношения почти платонические, они какие-то священные, это точно, мне вполне хватает лежать с ним голым в обнимку и просто говорить, а целовать его — уже совсем другое, а заниматься с ним сексом — третье.

— Расскажи такое, от чего у меня снесёт крышу, — просит он.

Мы всегда любили огорошить друг друга чем-нибудь эдаким, вроде серенады под окном или признания в любви на финском.

— Каждый раз, занимаясь сексом с Олли, я представлял тебя.

— А?.. Да иди ты, Майк!

Нет слов, чтобы описать, как он охренел; удивлять его всегда было особым удовольствием.

— Нет, ты не мог!

— Это я-то не мог? — вскидываю брови.

Со мной никогда не поймешь, вру я или преувеличиваю.

Он смеется, говоря, что я ещё больший извращенец, чем он когда-нибудь отважится представить.

— То есть ты фактически признаешь, что сублимировал наши отношения.

— Можно и так сказать. Но он чертовски забавный мальчик и очень умный. Не думай о нём плохо.

— Вам было хорошо вместе?

— Он здорово меня изводил, а это отвлекало, ну, от тебя.

Он вдруг становится мрачным и довольно прохладно объявляет, что не хочет об этом говорить и что хочет спать. Я опять задел его и опять ничего не понял. В том, чтобы изводить меня, Олли ему не конкурент даже и близко, не был, не будет и всё такое.

Я переворачиваю его и заставляю поцеловать меня, хотя он сопротивляется, и он дрочит мне, и в сосредоточенной тишине слышен только шорох пружин, когда я подаюсь навстречу. Сам он ничего не хочет, я всегда был ему интереснее, мне даже казалось, что он меня изучает — есть у него такая привычка, наблюдать за людьми. Меня ничего не напрягает, я прекрасно знаю, что контроль надо мной ему нравится, а уж смотреть, как я ничего не стесняюсь, и подавно. А ещё он хочет, чтобы я стонал, и это я тоже не придержу.

— Чёрт возьми, я тебя люблю, — шепчет он, прижимаясь ко мне. — Давай, хочу тебя трахнуть.