Белладонна

– Это две остановки на электричке. Такое место, его все тут любят. Соседей наших наверняка там сейчас навалом.

По пути мы зашли в магазин и взяли литровую бутылку венгерского вермута. Мальчишкам я догадался купить по бутылке «дюшеса». Не доходя с полкилометра до станции, Конфета внезапно остановилась как вкопанная.

– Не хочу на Дальние. Пойдём на карьер.

– Почему?

– Не хочу, и всё. Мальчишки, стойте! Идём на карьер.

В этом была вся Конфета. Её «хочу» внезапным образом сменялось «не хочу». Причины перемен она не понимала. И не хотела понимать. Её следовало принимать такой, какова она есть. Или не принимать вовсе, и тогда – отправляться вон. А что, разве есть другие варианты?!

Она была ненадёжной: я понимал. Она бывала несносной: я принимал. Привязанный обручальным кольцом, я не смог бы прожить с ней и недели: я знал. И что? Нет, не так; вот так – «и чё?!». А ничё! Мне просто было с ней хорошо.

– Ну, что ж такого, что – наводчица, – а мне ещё сильнее хочется!28 – ворчал Джинни.

На берегу безжизненного заброшенного песчаного карьера, бликующего сполохами зеркала коричневатой воды, одиноко подпирал пронзительно синее небо мёртвый ржавый бульдозер. Больше ничего – и никого. Малышня сходу плюхнулась осваивать купальню, а мы разлеглись в тени ненужной груды металла. Открыли бутылку. Стакана не было, пили из горла́.

Терпкий вермут быстро вломил по шарам. Вдобавок, захотелось пить – «розовый» оказался нестерпимо сладок. Но воды у нас не было, а то, что плескалось в карьере, не предназначено для питья.

Я откинулся на спину и рассмеялся.

– Ты чего?

– Ничего. Мне просто хорошо.

– Мне тоже.

– Слушай, – я повернулся на бок, – а ты о будущем когда-нибудь думаешь?

Два бездонных чёрных колодца недоумённо буравили мою щеку.

– Зачем?

– Что – «зачем»?

– Ну, зачем о будущем думать. Оно ведь так и так настанет, думаешь ты или нет…

– Микки, ты хочешь сказать, что вообще никогда не представляешь, ну вот, например, что будет, что произойдёт с тобой через год или через десять?

– Нет. Зачем напрягаться? Оно ведь ещё не произошло.

Жила одним днём. Может, не днём, а даже часом. Или – вообще минутой. И в эту самую минуту она была прекрасна, она была желанна. Всё остальное её не интересовало. Я положил ей руку между ног и закрыл глаза. Она крепко сжала руку бёдрами, прильнула, поцеловала в щеку. Мне не хотелось двигаться, и даже не хотелось жить: остановленное мгновение казалось самодостаточным.

Конфета – она как вермут. Её сладость невыносима. Она пьянит, а вскоре от неё возникает дикая жажда. Маша – она как прохладная вода. Она безнадежно трезва, пресна. Она безвкусна. От неё вскоре холодом ломит зубы. Если бы было можно – взять их двоих, соединить, замешать – дикий, безумный, обжигающий адский, ледяной райский – коктейль! И пить, пить… пить! – пить его, не останавливаясь даже чтоб вздохнуть! Увы…

– Слушай… – коснулся я губами душистой кожи шеи; она лишь ленивой тигрицей лизнула меня в щеку, – слушай, а какая у тебя группа крови?

– Чет-вёр-та-я… – прошептала.

– А резус?

– По-ло-жи-тель-ный… – продолжала она дурачиться, выпуская звуки по слогам.

– Значит, ты универсальный реципиент.

– Эт чё такое?

– Да так. Медицинское понятие.

– И что означает?

– Означает, что тебе можно переливать любую кровь. Тебе любая подойдёт.

– Прикольно… – протянула Конфета. – А у тебя?

– А у меня – первая, резус-отрицательная. Я универсальный донор.

– Это как?

– Ну, мою любому перелить можно. Не отравишься.

– А-а-а…

Вот же свели пути небесных колесниц. Универсальный реципиент и универсальный донор. А ведь так, в сущности, и есть. Упасть и не встать.

– И ещё… – прошептал я.

– А?..

– Ты долго там мою руку держать собираешься?

– А чего?

– А того… – мальчишки, звонко оря, плескались в карьере, – …пошли за бульдозер!

– Не пошли, – дыхнула она мне в ухо терпкой сладостью вермута, – а по-пол-зл-л-ли!..

В час ночи мы, наконец, утихли на сбившихся в ком простынях. По потолку плясали незнакомые тени. Конфета, лёжа на боку, отвернулась, отстранилась от меня, и я мог теперь сколько угодно, не скрываясь, наслаждаться видом её божественного стана. Стана, никогда не бывшего моим. Принадлежавшего всем – и никому.

Я выкурил на кухне половину плохой невкусной сигареты, выпил тепловатой воды из-под крана, и меня незаметно повело в сон. Тени на потолке стали светлей, прозрачней – будто там открылось окно или осветили невидимый до этого экран. Пошли сполохи, мерцания, блики. Постепенно стали складываться в картины.

Я никогда не был заграницей. Да и кто бы меня туда пустил? Вот и сейчас – на практику в Будапешт уехали «достойные», а мы, обычные, оказались в Григорьевске. Но я же постоянно смотрел «Международную панораму» и «Клуб кинопутешествий» по ЦТ. И телевизор у нас дома был цветной, за жуткие шестьсот пятьдесят рублей – отец оформил его три года назад в кредит; теперь кредит выплатили и гудящий пахнущий озоном ящик стал весь наш. И я стал узнавать картины на потолке. Вот «Золотые ворота». Значит, Сан-Франциско. Вот Сиднейская опера. Это Австралия. Вот Эмпайр-стейт: Нью-Йорк…