Беседы о литературе: Запад

Да, всё-таки мы с вами нашли то ключевое слово, которое отвечает на все вопросы, поставленные Бодлером. Это слово «одиночество». А одиночество – это как раз такое состояние, когда человек оказывается вне той действенной любви, которая переделывает мир вокруг нас, которая переделывает нас самих, которая, казалось бы, так проста. Потому что нет ничего более простого, чем любить. Но вместе с тем нам всё время хочется подменить любовь чем-то другим: стремлением к правде, стремлением к истине, борьбой с врагами, их разоблачением и т. д. А дело ведь заключается совсем не в том, чтобы разоблачить врага. Потому что – какие могут быть у христиан враги? Дело заключается в том, чтобы научиться любить. Христос учит нас этому – и Своим Евангелием, и Своей проповедью, и Своей смертью на Кресте и тридневным Своим Воскресеньем. А мы, празднуя Пасху Христову и обращаясь друг к другу со словами «Христос воскресе», далеко не всегда хотим учиться тому, чему нас учит Христос. Мы иной раз хотим, чтобы наша вера была чем-то внешне-ритуальным, но не доходила до глубин бытия, не переделывала нас в самых глубинах нашего «Я». Потому что проще жить непеределанным. Нам страшно войти в Купину, потому что сам запылаешь от того огня, которым пылает этот горящий и несгорающий куст.

Напоминаю вам, что сегодняшняя наша беседа была посвящена творчеству Шарля Бодлера. И, завершая наш разговор, я вновь хочу, перефразируя Аристотеля, который применил эти слова к Еврипиду, сказать о Бодлере, что он действительно τραγικότατος τῶν ποιητών – трагичнейший из поэтов Нового времени.

Поль Верлен 24 июня 1998 года

Начну сегодняшнюю нашу беседу с небольшой цитаты. «Вот перед вами непредвзятый портрет знаменитейшего из вождей символизма. Лицо очевидного дегенерата, асимметрия черепа, черты монголоидного типа. Далее – патологическая страсть к бродяжничеству, дипсомания, распущенность, болезненные фантазии, слабость воли, неспособность обуздать инстинкты. И как следствие того – глубокая душевная тоска, рождающая проникновенные ламентации. В затуманенном мозгу этого слабоумного старика в минуты мистического экстаза возникают видения. Ему являются святые и сам Господь». Так жестко нарисовал портрет Поля Верлена Макс Нордау, известный публицист рубежа XIX и XX веков, человек, которым в свое время зачитывались, а теперь зачастую даже не знают его по имени. Он увидел в лице Поля Верлена тип «очевидного дегенерата». Другие говорили, что поэт был похож на Сократа. Именно как «Сократа парижских кафе» описал его Поль Клодель. Кто-то еще писал о том, что в лице Верлена была какая-то святость. Да и Нордау не отрицал того, что с Богом у поэта были особые отношения.

Действительно, Поль Верлен оставил очень небольшое завещание, в котором было всего лишь несколько слов: «Я ничего не оставляю бедным, потому что я сам бедняк. Я верю в Бога». Действительно, Верлену тогда, хотя он и был избран королем поэтов во Франции, было нечего кому бы то ни было завещать, у него и в самом деле ничего не было. «Я верю в Бога», – пишет этот поэт. Мы знаем об этом и из тех недоуменных реплик его биографов, которые можно найти рассеянными в разных книгах; мы знаем это из характеристики Макса Нордау; мы знаем это из его стихов и, наконец, из его публицистики.

Верлен сам описал свое обращение. Он сидел в тюрьме два года. «Я попросил книг. Мне позволили держать у себя целую библиотеку: словари, классики, Шекспир в подлиннике, прочитанный мною от корки до корки. Представьте себе, сколько у меня было времени. Драгоценные примечания Джонсона и прочих комментаторов – английских, немецких и других – помогли мне как следует разобраться в этом всеобъемлющем поэте. Хотя никогда я не променяю на него ни Расина, ни Фенелона с Лафонтеном, не говоря уже о Корнеле и Викторе Гюго, Ламартине и Мюссе. Никаких газет. Но как же удалось тебе уловить меня, Иисусе? Я позвал священника, попросил у него катехизис. Он тут же дал мне обычнейший катехизис преподобного отца Гома. Я литератор, я остро ощущаю точность, изысканность, словом, всю кухню стилистики. Это мое право и даже мой долг. Более того, эту самую точность и тонкость я дотошно проверяю, внюхиваюсь в них, если угодно. И мне отвратительны общие места любого толка. Но вопреки жалкой манере письма и чуть живому синтаксису преподобный отец Гом оказался для меня, развращенного гордыней, синтаксисом и парижской дурью, провозвестником истины».