Беседы о литературе: Запад

А вот еще одна авторецензия. Незадолго до смерти Бодлер писал: «В эту жестокую книгу я вложил всё мое сердце, всю мою нежность, всю мою перелицованную веру, всю мою ненависть. Конечно, я стану утверждать обратное. Буду клясться всеми богами, что это книга чистого искусства, кривляния, фокусничества. Но я буду лгать, как базарный шарлатан». Итак, Бодлер признаётся, что всю свою «перелицованную», как он говорит, веру он вложил в «Цветы зла». А на самом деле – и в другие книги, которые после него остались. Есть ли выход из этого мира, который наполняют «цветы зла»?

Любовь – наш долг святой. Люби ж, не различая —
Злодея, нищего, безумца и слепца;
Сотки живой стезю, щедроты расточая
Христу, грядущему свершить завет Отца![218]

Вот, наверное, на каких путях не только другие люди, которые называли себя христианами, но и он, «прóклятый поэт», видел выход из тех тупиков, в которых жил он сам, в которых жили и живут его современники.

Среди стихотворений в прозе есть текст, завершающийся молитвой. «Господи Боже мой! Ты, Творец, Ты, Владыка, Ты, создавший законы свободы; Ты, Повелитель, допускающий всему совершиться; Ты, Судья прощающий; Ты, исполненный причин и оснований и вложивший, быть может, в мою душу влечение к ужасному, чтобы обратить мое сердце, – как исцеление, – в лезвие ножа. О, Господи! сжалься над безумцами и безумицами! О, Создатель! могут ли существовать чудовища в глазах Того, Кто единый ведает, зачем они существуют, как они сделались ими или как они могли бы ими не сделаться?» На этом поэт ставит точку. «Как они могли бы ими не сделаться?» – вот, наверное, главный вопрос всего бодлеровского творчества, главный вопрос всей его поэзии, всех его разрозненных текстов и не в последнюю очередь – стихотворений в прозе, той книги, которую так любил Тургенев, той книги, которой он подражал в своих стихотворениях в прозе. «Господи, сжалься над безумцами! О, Создатель, могут ли существовать чудовища в глазах Того, Кто единый ведает, зачем они существуют, как они сделались ими или как они могли бы ими не сделаться?» Вот центральный вопрос, самый главный и самый страшный, наверное, вопрос бодлеровской поэзии.

Тогда, вместе с поэтом прослеживая по текстам его боль и отчаянье, мы можем попытаться понять: а где он видит выход? Как эти чудовища «могли бы ими не сделаться»? Ключевое слово того диагноза, который он, поэт и мыслитель, ставит себе самому и своим современникам – это одиночество. Человек, который живет в одиночестве, человек, который не чувствует друга и брата, того, кто рядом, – такой человек обречен. Искать выход надо не из злобы, не из ненависти, не из распутства, не из отчаяния, не из лжи, не из грязи. Надо искать выход из одиночества, потому что всё то страшное, что делает человек, и вся та грязь, внутри которой он живет, объясняются только одним этим. Только тем, что человек в какой-то момент сам добровольно обрек себя на одиночество, отказался от брата и друга, почувствовал, что ему проще жить одному, и пошел по этой страшной дороге. Только когда мы держимся друг за друга, только когда мы не противопоставляем себя другим – только тогда мы можем выбраться из того страшного болота, которое часто составляет основное содержание жизни нашей и о котором с такой болью говорит Бодлер в своих стихах.

Но что, наверное, трагичнее всего – так это то, что одиночество иногда бывает заманчиво. Одиночество очень часто бывает выходом из проблем, которые, кажется, нас вот-вот раздавят. И поэтому наше бегство в одиночество нередко начинается добровольно, но затем эта трясина засасывает и разрушает. Всё. Человека уже нет, осталась только его оболочка.

Напоминаю, что мы с вами говорим о Бодлере и пытаемся понять: а в чем заключался смысл творчества этого человека, без сомнения, одного из самых ярких поэтов XIX века, одного из самых страшных, а временами и отвратительных поэтов той эпохи? Ведь иногда читаешь Бодлера – и хочется эту книгу выкинуть. Хочется, чтобы ее не было дома, – настолько она страшна и временами отвратительна. Вместе с тем, перелистываешь страницу – и вдруг видишь потрясающую его глубину и чувствуешь ту, как он сам говорил, «перелицованную веру», о которой рассказывает нам поэт. Ту перелицованную веру, которая, в общем, и в нас нередко присутствует, и нас мучит ее перелицованность, и нас мучит – может быть, не в такой яркой форме – всё то, о чем рассказывает он. А диагноз поставлен: «старый акробат». Этого человека делает смешным, несчастным и никому не нужным его одиночество.