Беседы о литературе: Запад

Бодлер постоянно говорит о смерти. Он верит в смерть Иисуса, но у него ничего не получается, когда он хочет поверить в Его воскресение. «Большое, непоправимое несчастье носит еще более мрачный, еще более зловещий характер, если оно поражает нас среди пышного расцвета природы. Смерть производит более потрясающее впечатление среди роскоши летнего дня, – так пишет Бодлер и дальше цитирует Томаса де Квинси, английского писателя и поэта, которого он чрезвычайно ценил и переводил на французский язык, – “…тогда с особенною силою выступает страшное противоречие между тропической мощью внешней жизни и мрачной неподвижностью могилы. Глаза наши видят лето, а мысль обращается к смерти. Вокруг нас свет и движение, а в нас самих глубокий мрак. И эти два образа, приходя в тесное соприкосновение, придают друг другу необыкновенную силу”». Итак, лето, которое видят глаза, и глубокий мрак внутри нас самих: вот оно, главное противоречие жизни. Роскошь лета и «тропическая мощь внешней жизни» – и на фоне этого мрак, тоска и пустота в глубине самого человека.

«Чувство одиночества, – пишет Бодлер в одном из своих дневников, – с самого моего детства, несмотря на близких и особенно в кругу товарищей – чувство вечно одинокой судьбы. В то же время сильная жажда жизни и удовольствий». Вот, кажется, очень краткий и очень емкий автопортрет поэта. Но это портрет не только одного поэта. Это портрет и его поколения. Cкажу больше: не только свое поколение изображает Бодлер в этих словах, не только человека своего времени. Нет, человека, который и сегодня так же мучается, и так же страдает, и так же зачастую ищет выхода из тупика этих мучений, страданий и этой боли в наркомании, как искали выход герои и современники Бодлера.

Chacun sa chimère, «У каждого есть своя химера». Так называется одно из стихотворений в прозе Бодлера. «Под огромным серым небом посреди широкой пыльной равнины, где не было ни дорог, ни травы, ни даже чертополоха и крапивы, я встретил несколько человек, которые шли согнувшись.

Каждый из них нес на спине огромную Химеру, тяжелую, как мешок муки или угля или как амуниция римского пехотинца. Но чудовищное животное не было мертвым грузом; нет, оно охватывало и сжимало человека своими упругими и могущественными мышцами; двумя широкими когтями оно впивалось в грудь своего носильщика, а фантастическая голова нависала над его челом, подобная тем страшным каскам, какими древние воины надеялись усилить ужас врага.

Я вступил в беседу с одним из этих людей и спросил его, куда они идут. Он ответил мне, что ни он, ни другие ничего не знают об этом, но что, очевидно, они куда-то идут, ибо их гонит непобедимая потребность идти.

Любопытно отметить, что никто из этих путников не казался раздраженным на свирепое животное, повисшее на его шее и прильнувшее к его спине; можно было даже подумать, что они смотрят на него как на часть самих себя. Все эти усталые и серьезные лица не выражали вовсе отчаяния; под тоскливым куполом неба, утопая ногами в пыли, брели они по столь же безотрадной, как и небо, почве, с покорным выражением людей, обреченных на вечную надежду.

И шествие прошло мимо меня и исчезло вдали горизонта, там, где округленная поверхность нашей планеты ускользает от любопытства человеческого взора. И несколько мгновений я упорно старался постичь эту тайну, но вскоре непреодолимое Равнодушие овладело мной, и я был раздавлен им больше, чем были придавлены те своими тяжкими Химерами»[216].

Мне представляется, что здесь Шарль Бодлер дает блестящий портрет человека своей эпохи, хотя, напоминаю, его эпоха еще не закончилась.

«Старый акробат». Есть среди стихотворений в прозе Бодлера и такое. Праздник. Демонстрируют свое могущество силачи, танцовщицы блистают красотой. И на фоне всего этого стоит, прислонившись к стене, старый акробат, который жалок, смешон и никому не нужен. Поэт просит акробата, этого жалкого и бессильного старика, показать ему свое искусство. Но когда тот уже готов начать представление, толпа вовлекает поэта в себя и уносит его куда-то прочь от тех подмостков, на которых собрался было уже выступить перед ним этот старый акробат, vieux saltimbanque. «Поэт, переживший свою эпоху… Не таким ли же акробатом, как и этот, является он!» – восклицает поэт, не имея даже возможности оглянуться на этого несчастного старика. Старый акробат – символ какой-то невероятной трагичности той цивилизации, внутри которой живет Бодлер, внутри которой живем и мы с вами. Только иногда мы об этом забываем.

Человек живет в мире, который разрушается, в мире, где властвует тление, в мире, где всё умирает и быстро превращается в гниль.