Беседы о литературе: Запад

«Изнутри, – продолжает Чарльз Диккенс, – собор, особенно его свод под куполом, производит незабываемое впечатление». Я вспоминаю сейчас, что безумно давно, в конце 1960-х годов, когда мой дядюшка Сергей Ефимович Пудкевич привел меня в Александро-Невскую лавру и мы зашли с ним через западные двери под своды Троицкого собора, он мне сказал: «Посмотри внимательно. Это San Pietro. Старов построил этот храм по образцу собора Святого Петра в Риме». Потом, попав в Рим, я очень хорошо вспомнил этот момент, вспомнил свое первое прикосновение к красоте San Pietro, которое я пережил – нет, не в Риме, а именно в Питере, тогда еще, в юности, благодаря Сергею Ефимовичу, его потрясающему умению увидеть всё то, что скрыл архитектор в пластических формах зодчества.

Я напоминаю вам, дорогие друзья, что наша сегодняшняя передача посвящена Вечному Городу, вечному Риму, Roma aeterna, – карнавалу в Риме, который описал Чарльз Диккенс, и тем репликам по поводу Вечного Города, которые можно найти у Гоголя, Гофмана, у других писателей и туристов. О Риме можно говорить без конца. Прекрасно описан Рим у епископа Порфирия Успенского. Замечательное описание Вечного Города дал Михаил Васильевич Нестеров – мы тоже когда-то с вами путешествовали по Риму вместе с художником Нестеровым. Не хуже, хотя и совсем по-другому, описал Рим Стендаль. Сотни, если не тысячи книг посвящены городу Риму, его древностям и его вечности – той жизни, которая соединяет на небольшой на самом деле территории Вечного Города самые разные эпохи в единое целое.

Дорогие друзья, я напоминаю вам, что с вами в эфире был священник Георгий Чистяков. Вместе с Чарльзом Диккенсом мы путешествовали по Риму во время карнавала накануне наступления Великого поста. Что же касается самого слова саrnevalе, то оно происходит от саrnе, то есть «мясо», и vale – «прощай!» Заканчивается мясоед, наступает пост, и до Пасхи римляне прощаются со скоромной пищей.

Шарль Бодлер 30 апреля 1998 года

Мне хотелось бы сегодня начать нашу беседу с цитаты: «Там, на Востоке, в одной из тех стран, где царит вечное лето, принял свою мученическую смерть этот праведник, бывший более чем человеком. Очевидно, летом же срывали колосья в поле апостолы. А Вербное воскресение, Palm Sunday? Не давало ли оно пищу этим мыслям?

Sunday, день покоя. Символ еще более глубокого покоя, недоступного человеческому сердцу. Palm, пальма. Слово, заключающее в себе представление о великолепии жизни и роскоши летней природы. Близилось уже великое событие в Иерусалиме, когда наступило Вербное воскресение. И место действия, которое напоминает этот праздник, находилось по соседству с Иерусалимом. Иерусалим (который, подобно Дельфам, считался центром земли) может, во всяком случае, считаться центром в царстве смерти, потому что если там была попрана смерть, то ведь там же разверзлась и самая мрачная из могил».

Этот фрагмент текста я взял из Шарля Бодлера. Так писал «трагичнейший из поэтов» Нового времени, τραγικότατος τῶν ποιητών. Так некогда Аристотель назвал Еврипида. Я думаю, что это же определение можно применить и к Бодлеру, к человеку, который верил в смерть Иисусову и мучительно хотел верить в Его Воскресение. Мучительно хотел, но не получалось.

В одном из своих дневников Бодлер пишет о Ренане: «Ренан находит смешным то, что Иисус верит во всемогущество, даже материально, молитвы и веры». Итак, Ренан это находит смешным, а я, – таков подтекст этой записи, – понимаю, до какой степени смешна, нелепа, до какой степени трагична точка зрения Ренана. «Моя склонность с детских лет к мистике» – пишет Бодлер в дневнике; и тут же: «Мои разговоры с Богом». Во всяком случае, ясно, что так просто объявить Бодлера безбожником и «прóклятым поэтом» (poète maudit, так он сам называл себя), не получится. На самом деле всё гораздо сложнее. Как линза концентрирует солнечные лучи в одной точке и поджигает бумагу, так и Бодлер сконцентрировал в точке своего творчества всю боль современного ему человечества, всё отчаяние, все страхи, весь ужас бытия. Если мы, просто листая его сочинения страницу за страницей, начнем выписывать слова, которыми он обозначает переживания, роящиеся в сердцах и душах, в сознании его героев и у него самого, то окажется, что здесь будет всё: и злоба, и отчаяние, и уныние, и сплин, и тоска, и беда, и пресыщенность, и жажда наслаждений, и отвращение к самому себе, и ложь, и чувство гадливости, которое вызывают эта ложь, эта жажда наслаждений, эта злоба. Да, действительно, всё дурное, чтó есть в людях, всё разрывающее человека изнутри на части, – всё это сфокусировано здесь.