Беседы о литературе: Запад

Верлен вообще был удивительный поэт именно в своем просторечии. Он явно предпочитает настоящее время, у него почти нет прошедших времен, которых во французском языке немало. Верлен в своих стихах почти всегда рисует какой-то пейзаж, но это пейзаж, как у Клода Моне: в нем почти нет линий, в нем всё размыто, в нем господствует светотень, в нем одни только полутона. Поэзия Верлена – это поэзия втихомолку. Поэзия, впервые в истории французской литературы заговорившая не языком блестящей риторики, не языком, где задействованы живописные, изобразительно-выразительные возможности слова, а языком совершенно иной природы, где слово обретает какую-то внутреннюю силу и воздействует на нас не своим прямым предметным значением, а каким-то ореолом, навевающим и подсказывающим те или иные настроения. Верлен научился вплетать в свои стихи слова из просторечия и уличного жаргона, слова из провинциальной речи, из французского языка, на котором говорили в Бельгии крестьяне и торговцы. Он научился вплетать в свои стихи фольклорные архаизмы и просто неправильные формы слов и грамматические конструкции, которых нет в литературном языке. И это приводило не только к неожиданным, чисто поэтическим звуковым эффектам, нет, – это создавало в его стихах атмосферу абсолютной доверительности и разговорной спонтанности.

Впервые я прочитал Верлена по-французски, наверное, лет двадцать пять тому назад. И на меня как-то совершенно особо подействовала именно эта доверительность. Я понял тогда, что в жизни этого странного человека, который, сильно подвыпив, бродил по парижским бульварам и был похож то ли на Сократа, то ли на недоумка (отчасти прав безжалостный Макс Нордау), действительно огромное место занимал Бог. «Сверхъестественной естественностью» назвал атмосферу, которая царит в стихах Поля Верлена, Борис Пастернак.

Верлен добился чрезвычайно многого и в области ритмики. Он взял шестистопный ямб – александрийский стих, которым всегда писали французы, и с помощью непривычных пауз и неожиданных переносов, из-за которых иногда создается даже впечатление, что это не стихи, а проза, каким-то образом взломал всю классическую французскую версификацию и создал абсолютно новый, еще никогда не звучавший французский язык, язык абсолютной доверительности.

Чем больше я читаю Верлена, тем больше понимаю, что огромную роль в становлении его поэзии сыграл французский молитвенник. Та самая книжечка, о которой я уже упоминал: Paroissien romain. Дело в том, что в таких молитвенниках, которые в эпоху Верлена издавались в основном в Туре, все тексты напечатаны на двух языках: по-латински и во французском переводе, в два столбца на каждой странице. Латинский текст – псалмы в переводе блаженного Иеронима и средневековые гимны, написанные особыми средневековыми латинскими стихами, – были даны с одной стороны. А во второй, правой колонке текста находился их французский перевод, дословно. Перевод, который временами неожиданно напоминал стихи, временами был корявой прозой. Перевод, который при чтении нараспев вдруг обретал какие-то неожиданные поэтические формы. Перевод, в который его авторы иногда сознательно вводили элементы французского стихосложения. Какие-то отголоски александрийского стиха действительно чувствуются в этих старых французских переводах псалмов и средневековых гимнов. Эта книга – я абсолютно уверен – оказала огромное влияние на становление Верлена как поэта, на становление языка новой французской поэзии.

В книге «Мудрость», как и в других поэтических книгах Верлена, есть, конечно, удивительные стихи: стихи о чувстве Бога и о Божьем присутствии. Одно из таких стихотворений я прочитаю по-русски: