Беседы о литературе: Запад

Мне кажется, что с очень многими из тех вопросов, которые возникают в связи с тем, что мы сегодня видим вокруг себя, действительно невозможно не обратиться к Солженицыну, к его очень трудно читаемому, но в высшей степени замечательному роману «В круге первом», к «Архипелагу ГУЛАГу» и другим его произведениям. Те «злые щели» – я беру этот образ из Данте, – через которые мы прошли в годы советской власти, до такой степени изуродовали нас всех, до такой степени изуродовали нашу психику, что мы с вами очень часто бываем и невероятно эгоцентричны, и капризны, и всё время стремимся самоутверждаться, всё время стремимся искать противника и там, где он есть, и там, где его нет. Мы прошли через «злые щели» и еще не вполне выбрались – именно этим я объясняю такую нашу колючесть.

Я хочу сказать по поводу Солженицына. Может быть, потому не читаем, что он долго не был в стране, как-то отдалился. Читают его только люди, которые глубоко, морально с ним связаны, а общая масса как-то отошла.

Я иногда думаю, что, может быть, действительно это связано с тем, что Александр Исаевич сегодня, живя затворником, мало общается с нами, и когда он выходит на экраны, то это у него сегодня не всегда получается. Может быть, это отталкивает людей от солженицынских текстов. Хотя, с другой стороны, тексты эти существуют сами по себе, вне связи с тем, что делает или что говорит Александр Исаевич сегодня. И тексты эти, конечно, бесценны. И если бы мы больше читали Солженицына, если бы мы серьезнее читали Солженицына, то, конечно, от очень многих ошибок, которые делаем сейчас, мы были бы застрахованы.

В прошлой передаче[67], отвечая на мой вопрос о вечных муках и вечной жизни, Вы сказали, что слово «вечный» нельзя понимать в смысле времени. И ссылались при этом на арамейский текст Евангелия от Матфея, на главу 25-ю, где говорится о вечных муках и жизни вечной. Но ведь Евангелие от Матфея дошло до нас в греческом переводе. Как Вам удалось прочитать арамейский текст, откуда Вы его взяли?

Я, разумеется, ссылался не на Евангелие от Матфея на арамейском языке, которое, конечно же, теперь существует, но это реконструкция, не оригинал, – я ссылался на арамейский язык, который мы очень хорошо знаем по многочисленным памятникам и, прежде всего, по нескольким переводам Ветхого Завета с иврита на арамейский: по так называемым таргумам. Так вот, если мы обратимся к словарю арамейского языка (потому что так же, как любой другой, арамейский язык лексикографически описан), если мы зададимся вопросом, какое арамейское слово стоит за греческим словом αἰώνιος, «вечный», то мы поймем, что за ним стоит арамейское слово со значением «полный». Это во-первых. И, во-вторых, что касается этих «полных» или «абсолютных» мук, такое понимание соответствует и нашему представлению о Боге, библейскому и святоотеческому, в соответствии с которым Бог больше времени. Мы с вами живем во времени, но Бог – вне времени, и вечность – как бы вне времени. Но это слишком серьезный богословский вопрос…

Беседа седьмая 1 августа 1997 года

В преддверье Ада Вергилий сообщает Данте, что среди тех, кто обречен на вечное осуждение, есть такие, кто просто не были христианами, но при этом чего-то другого, за что могли бы быть осуждены, не совершили. Вот как говорит об этом Вергилий в IV песни Дантова «Ада»:

                                      …Не спасут
Одни заслуги, если нет крещенья,
Которым к вере истинной идут;
Кто жил до христианского ученья,
Тот Бога чтил не так, как мы должны.
Таков и я. За эти упущенья,
Не за иное, мы осуждены.[68]

Здесь древнеримский поэт излагает у Данте общепринятую, если хотите, тривиальную для Средних веков точку зрения на спасение. Спасется тот, кто стал членом Церкви через таинство крещения. Человека не спасает ничто, кроме сакраментального акта, совершённого рукой человеческой. Данте слышит эти слова Вергилия, слышит слова, которые он, конечно же, знал с детства, и задумывается над ними. Можно говорить о том, что дальше в течение всей своей поэмы он размышляет именно над этим принципом. В одном ли крещении дело? И вообще, в крещении ли? Или, может быть, всё-таки в чем-то еще? В третьей кантике Данте возвращается к этой теме уже прямо.