Бесконечный спуск

Но вот тишину прорезали далекие звуки. Постепенно нарастая, они превратились в симфоническую музыку. Музыка становилась все громче и отчетливее, каждый инструмент звучал весьма ясно и натурально, гораздо более рельефно, чем это могло бы быть в хороших концертных залах. Это была музыка невероятного богатства, изощренная — но все звуки и ноты в ней были не звуками самими по себе, а энергиями разных сил, темных и светлых, их стрелами, их воздействием друг на друга. Слушая их, Комаров не просто слушал, но и видел эти силы.

Передать эти видения словами было бы чрезвычайно непросто. Одним из таких образов был огромный конь. Он был чрезвычайно бледен, особенно бледной была его вытянутая лошадиная морда с грустными слезящимися глазами. Конь противостоял каким-то другим существам, которые постепенно уступили ему и ушли на задний план. Он стоял на задних ногах, а передняя нога его была скорее рукою в перчатке и держала пергамент с сургучной печатью. Бледный конь повел за собой Комарова и вскоре ввел его обратно в Ликополис, откуда начинались все видения под зельем Дуранда.

Однако на этот раз Ликополис явился Комарову не как город лифтов, а как огромный прозрачный шкаф, представлявший собой многоуровневые объемные шахматы, в которых было множество клетчатых «досок» и множество фигур, перемещавшихся не только по своей плоскости, но и сверху вниз и обратно, по диагонали, по лестницам, по вертикальным ходам, кое-где доступным, по еще более сложным траекториям. Комаров пытался найти среди фигур себя, пытался вычислить, где находится его заветный отсек с зеркалом, наконец, хотя бы понять, где находится зона отчуждения. Но ничего из этого ему не удалось.

Как-то незаметно объемные шахматы исчезли и на их месте появился ломберный стол и карты с бесконечной перетасовываемой колодой. Лица игроков были сокрыты во тьме, только кое-где мелькали их сигары, очки, пенсне. При этом хорошо были видны их руки с картами, в перстнях, с ухоженными ногтями. У одного игрока ноготь на мизинце был длинным и заточенным, как ножик. Комарову почудилось, что он сам был игральной картой — джокером. Затем карты сменил бильярд с бескрайними горизонтами зеленого сукна. На этот раз Комаров был в этом бильярде шаром, на котором значился его номер. Удар кия — и он катится далеко по зеленому полю. Еще удар — он стукает другие шары, и они отлетают. Наконец, третий удар — и он вместе с другим шаром, в котором узнает Великана, оказывается в лузе. Далее следовала рулетка, в которой Комаров был фишкой, домино на дворовом столике с пивом и дешевыми сигаретами… И еще какая-то ахинея…

Видения все продолжались и продолжались, выразить словами большинство из них не представлялось бы возможным. Даже вспомнить потом многое Комарову не удалось. Ему казалось, что к нему приходят сверхценные мысли, откровения, он был уверен, что никогда не забудет их, что отныне его жизнь переменится, поскольку ему открылось нечто небывалое, фундаментальное и радикальное. Жизнь должна была стать совсем другой.

Однако когда действие зелья иссякло, Комаров силился и не мог вспомнить ни одной из этих формул или хотя бы их абстрактного смысла. Кое-какие ошметки этих «озарений» на поверку оказывались идиотическими нелепицами.

Но было одно исключение, которое хорошо запомнилось. Во время транса Комарова особенно поразила сцена, которая тогда казалась ему величайшим открытием. Он опустился куда-то в нижний мир, гораздо более низкий и темный, чем Ликополис, — и там его ждала Темная Дама, Мадонна без лица, качающая колыбель. Комаров оказался в этой колыбели — но колыбель эта одновременно была и его могилой. Мадонна убаюкивала Комарова-младенца и при этом напевала песенку вроде:

Этот черный-черный свет.

Его лучше в мире нет.

Ты лишь разик взглянешь —

Навсегда им станешь.

Ты в яйцо себя свернешь

И в блаженстве том уснешь…

Баю-баю-баю-бай…

Больше маму не терзай!

Напеваемые на мотив колыбельной эти слова в трансе казались значительными и возвышенными. Комаров смутно припоминал, что он уже где-то слышал эту мысль, не сам напев, а именно его смысл: «Ты вернешься в состояние мирового яйца до рождения мира. Нет блаженства большего…» Но кто и когда говорил ему это, вспомнить не мог.