Без зла

Поддув кадило, наш грозный отец зачем-то резко переключился к теме проповеди на аборты, и тут уже досталось всем гражданочкам поселения, включая грудных младенцев и старух — верных ленинцев 1900 года рождения. С абортов батя перескочил на воровство, и Бог весть, чем бы всё это закончилось, если бы церковный отрок Димитрий не хрюкнул со всей мочи в микрофон. Полёт мысли отца Сникерса был прерван этим возмутительным поступком и припечатан не менее возмутительным предложением Димитрия начать служить литию. Народ безмолвствовал, и только Егор-«мышиная голова» одобрительно показал большой палец из-за спин убитых проповедью коммунистов-председателей колхоза.

В кромешной, совершенно вакуумной тишине отец Сникерс начал хлопать себя по карманам в поисках чего-то очень ему нужного. Толпа попятилась, парализованные птицы на спинах поползли в сторону Томи, чтобы уже утопиться навсегда. Но, вопреки предположениям, батюшка вынул из кармана не гранату, а обтрёпанный, жёлтый от времени листочек оказался «рукописанием», которое вкладывают в руки покойнику, отправляя его в жизнь вечную. Тут отрок Димитрий ещё раз громко хрюкнул в микрофон, заподозрив, что шоу сейчас будет ещё более «маст гоу он». Сникерс строго посмотрел в нашу сторону и во всю силу своего несильного голоса возгласил в микрофон: «Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веко-о-ов!» Мы истово рявкнули в ответ: «Аминь!»

Лучше, конечно, нам было ограничиться проповедью... Требника под рукой не было, наизусть панихидного чина отец Сникерс не знал, и носило его по волнам памяти так, что мы чуть не ушли в венчальное многолетие там, где нужно было петь «Со святыми упокой». Отрок Димитрий то уползал, то выползал, проржавшись, из-за мемориала; сёстры стояли каменными бабами с острова Пасхи и блекотали булькающими голосами что-то атональное, уходящее из пентатоники то в лидийский, то в миксолидийский лады, и время от времени жевали концы платков, чтобы не взоржать по примеру брата своего Димитрия.

Егор-«мышиная голова» из толпы всё время слал нам какие-то странные знаки, которые отец и батюшка расценил, как призыв «жги, отец», и жёг так, что солнце окончательно ушло за плотный слой снеговых туч, дабы не освещать этого позорища.

Шквальный ветер нёс в нашу сторону несколько торнадовых воронок, чтобы стереть с лица земли даже память о нашем выступлении. Но мы держались.

И тут наконец-то отец Сникерс вспомнил, чем заканчиваются все литии и панихиды, развернул листок-рукописание и начал читать разрешительную молитву (а читают её только на отпевании, ну никак не на литии). И, дойдя до слов «а и от онех же и на ны друг другоприимательно пришедшею, да сотворит чрез мене, смиреннаго, прощено и сие по духу чадо...» (а вот тут всегда произносят имя отпеваемого чада), батюшка впился взглядом в председателя колхоза, который уже буквально висел на руках соратников и не подавал признаков жизни, и грозно спросил:

— Где список?!

Сиреневый, как туман, председатель прошептал в ответ:

— Какой список?

— Мертвецов! Покойников! Кого отпеваем?! — со строгостью судии возопил отец Сникерс.

(Птицы всем составом уже доползли до Томи и по одной скрывались в пучине волн.) Председатель с мучительной завистью смотрел на птиц, мечтая разделить с ними утопленническую участь, но...

 — Нет у нас списков, товарищ батюшка, нет!

Толпа судорожно выдохнула и замерла.

Отрок Димитрий в очередной раз скрылся за памятником, содрогаясь всем своим тщедушным телом от смеха, сёстры затолкали остатки платков в рот, насколько можно сдерживая рвущиеся из грудей стоны.

— А раз нет, то и не надо, — неожиданно легко согласился отец Сникерс.

Шегарцы мощно выдохнули, председатель с сиреневого ушел в инсультно-фиолетовый цвет, солнце обрадованно мигнуло из-за туч тремя чахоточными лучами. («Пронесло!» — подумали птицы, и очередь к месту утопления сократилась втрое.)

Кое-как, через кучу лишних возгласов, теснившихся в голове у батюшки, мы вышли на каданс. Вытащили платки из пересохших ртов и выдавали уже нечто гармоническое, а на сугубой ектении даже рискнули спеть тройное «Господи, помилуй», Александра нашего, Архангельского с духовым басовым ходом, чем растрогали селян до слёз. И всё бы могло закончиться чинно и благородно, если бы товарищ-батюшка не решил вдруг на «Вечной памяти» продемонстрировать свои небогатые вокальные данные.

«Во блаженном успении ве-е-ечный покой, — срывающимся фальцетом воскричал отец Сникерс. — Подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим», — здесь батюшка нырнул в басово-контроктавные глубины, голос сорвался и перешёл на грозный шип, после чего лихим глиссандо взмыл в третью октаву: «И сотвори им ве-е-ечную па-амя-я-ять».