Без зла

— Ульян, ты как? Встанешь? Сашка, надо её в больницу везти. Ты видишь, она не соображает ничего. Тяни её. Ульян, вот так, вот так, потихонечку, встаём-встаём, пойдём в машину, сейчас мы тебя доктору сдадим. Ты как по такой жаре без платка в огород вышла, померла бы и поминай, как звали. Мы с Сашкой обзвонились тебе сегодня, никто трубку не берёт, вот и решили сами заехать, ты же вчера к нам ещё обещала прийти, волновались, — приговаривает сестра.

Через «не могу» встаю и как есть, вся в пыли и земле, как старая картофелина, ползу к машине, поддерживаемая с двух сторон участливой роднёй.

Врачи в районной больнице по достоинству оценили мой внешний вид, но соблюдая врачебную этику, отнеслись ко мне по-человечески. Вид справа был особенно хорош. Алтайское солнышко постаралось на славу, и правая половина лица и рука были сплошь покрыты мелкими пузырчатыми ожогами, как будто меня от души полили гоголь-моголем. Сожжённый нос багровым индюшачьим клювом нависал над опухшими губами, которые то ли изжалили оводы, то ли местные муравьи, красные, как пожарные машины, и кусачие, как дикие собаки, и размером с этих же собак.

Опросив свидетелей, доктора принялись за меня. Учитывая, что летом в деревне с больными не густо, всю накопившуюся заботу и внимание люди в белых халатах излили на меня. Проверив на всей имеющейся в арсенале скромной сельской больницы аппаратуре давление, сердцебиение, выкачав из меня половину крови и других жидкостей, эскулапы пришли к выводу, что «на этой женщине можно пахать недели две без перерыва, нужно только накормить, напоить, сахарок упал, но это от голода, видимо, а полоть грядки нужно непременно в головном уборе и чаще пить воду, объясните это непутёвой горожанке». Смазали меня противоожоговой мазью и велели убираться.

Несмотря на своё упадническое состояние, внутренне я очень оскорбилась результатами обследования. Так натурально умирать в картофельных кустах, а тут, здрасьте, здорова, как конь. Где логика и справедливость, в конце концов?

— Ой, ну, слава Богу, ничего страшного. Напугала нас. Ульян, всё, поехали до дома, там уже баня протопилась, самогончик в чайничке со вчерашнего ждёт, Сашка вчера петуха зарубил, сейчас поправим здоровье.

— Марин, я ничего не хочу. Ни пить, ни есть, отвезите меня домой, я лягу, плохо мне.

— Вот у нас и ляжешь, никто тебя одну не оставит, не думай даже. Сейчас заедем до вас, возьмём тебе что-нибудь переодеться и к нам. Не обсуждается.

Сил сопротивляться не было. Да и какая разница, где спать, на самом деле? Заехали за вещами в бабушкин дом.

Дед восседал за столом, обстоятельно ужинал каким-то варевом из чугунка, макая туда огромные куски испечённого бабушкой хлеба и запивая всё «свойской» самогонкой из «кладбищенской рюмки» (так у нас называют гранёные стаканчики, граммов на сто пятьдесят, их обычно оставляют на могилках в родительские дни, из них вечно похмеляются предприимчивые алкоголики). Настроение у деда, благодаря крепкому питию, было уже в стадии «нарядно-торжественное», когда он трясущимся баритончиком начинал петь свою любимую: «И на поезди в „мяхкимвахоне“, дорогая, к тебе я примчусь», потряхивая сморщенным синюшным портретом Сталина на груди.

— Откуда припожаловали? За стол садитесь, повечеряем вместе. Улькя, доставай стопки.

Смотрю на деда и желудок начинает скручиваться в морской узел, страшнейшая тошнота заставляет забыть про слабость и крепким намётом рвануть в сторону уличного клозета.

— ...Да это её перепекло на солнце, она же в обед уже на прополку вышла, вот и слихотило. Ничего, отойдёт к завтрему.

Марина уже сидит с дедом за столом, закусывает.

Я тороплю сестру, меня всё ещё тошнит и очень хочется побыстрее уйти из любимого дома. Приезжаем, я через силу иду в баню, где только ополаскиваюсь тёплой водой.

— Мать, да тебе и впрямь плохо, когда такое было, чтобы ты два веника не испарила и баню не подпалила. .. Иди ложись, постелили уже. Может, поужинаешь, всё-таки? — не отстаёт сердобольная Маринка.

— Плохо, правда, не могу. Не хочу ничего.

Падаю на диван и проваливаюсь. Не в сон, нет,

в бездну. Мне кажется, что я лечу и лечу куда-то вниз, и падению моему нет ни конца, ни края. Кругом не темнота, а пыльный полумрак, руки цепляются за что-то время от времени, но это «что-то» тут же отрывается и я лечу дальше. Вдруг слышу громкий скрип и меня выбрасывает из бездны вверх, я открываю глаза и вижу, что дверь в комнату открыта, а надо мной опять стоит чёрная фигура деда, но на этот раз он молчит. За окном безмолвная степная ночь, тишина, ни ветерка, душно, луна стоит высоко-высоко, свет её пробивается через лёгкие занавески и не серебрит, как это обычно бывает, а обволакивает всё серой, тусклой дымкой.

Дед поднимает руку и всё так же молча начинает мне грозить кривым, артритным пальцем, а потом легко щёлкает меня им по лбу. Что-то горячее начинает течь по лицу. И опять я лежу бревном, не в силах отмахнуться, про перекреститься даже мысли не возникло, сознание могло только воспринимать увиденное, ничего не анализируя и не пытаясь сопротивляться ничему.