Без зла

Где-то через час на меня навалилась такая усталость, как будто я не огород полола, а разгрузила единолично пять вагонов кирпичей. Ноги и руки налились неимоверной тяжестью, да такой, что я еле-еле доползла до домика, не переодеваясь, упала в бабушкины перины и уснула сном молотобойца, отработавшего, как минимум, три смены.

Проснулась глубокой ночью от ощущения, что кто-то на меня смотрит. Кое-как разлепив глаза, вижу над собой деда, который что-то быстро говорит. Пытаюсь встать — не могу. Руки и ноги просто не слушаются меня, и в них ещё большая тяжесть, чем была с вечера. Пытаюсь понять, что он говорит, и не понимаю. Прислушавшись, в ужасе понимаю, что дед бормочет какую-то страшную абракадабру, которая не похожа ни на что. При этом я не могу встать, не могу закричать и прогнать его. Полный паралич.

Ночь. Очень тихая и страшная ночь кругом. И даже если бы у меня хватило сил встать и заорать во всю мощь, некому прийти мне на помощь. Ближайший дом, где живут люди, в ста метрах от нас. И это деревня, все за заборами и засовами, пока добежишь, пока достучишься, сто лет пройдёт. Мысли в голове лежат слипшимся комом, я хочу начать читать молитву и не могу вспомнить ни слова, не могу ничего. Времени нет, сколько я так лежу и слушаю это жуткое бормотание, не знаю. Вдруг что-то меняется и невнятное бурчание деда перерастает в почти что декламацию, каждое слово теперь отчётливо слышно, и от этого становится ещё страшнее.

Утром, а как позже выяснилось, это было уже не утро, а по сельским меркам обед, я проснулась в состоянии, которое бабушка называла «с мягкими костями». Руки и ноги даже в лежачем положении двигались вразнобой, грудь давило так, что было ощущение — кто-то ночью взгромоздил на меня могильную плиту, а снять позабыл. «Господи, какой страшный сон мне приснился, — думаю. — Ведь не переработала, не пила, что это было вообще?» Пытаюсь выбраться из кровати и кулём валюсь на пол. Собираю все части своего размягчённого тела и кое-как поднимаюсь на ноги. Мотыляясь, как перепивший дядька, цепляясь за всё, что попалось под руку, выползаю на кухню и понимаю, что случилось страшное — я не хочу есть. Вообще. Не хочу и всё. А такое со мной происходит крайне редко, можно сказать, что никогда не происходит. Тем не менее наливаю себе холодного чая со смородиновым листом, сажусь за стол, пытаюсь сделать глоток и не могу. Не хочу до отвращения. И вообще, ничего не хочу. Ни любимого вида за окном, где монотонно шелестят листьями огромные тополя и качается от вечного степного ветра сирень, ни бани, которую я могу топить каждый вечер, после трудов огородных, ни в лес, ни на солёное озеро. Абсолютная пустота внутри.

В дом заходит дед, цепко меня оглядывает и молча уходит. Я ещё какое-то время сижу за столом и в конце концов встаю, чтобы отнести себя в огород. По законам военного времени, которые действуют в нашей семье всегда, труд никто не отменял. Помирай, но картошку окучь и свиньям дай. Сама же можешь сидеть голодной хоть до китайской Пасхи.

Жара страшная, над картофельными кустами стоит марево, вездесущие мухи и оводы и те попрятались в тени, одна я колыхаюсь в борозде, вырывая осот и вьюны.

— Ульяна, с приездом! Да кто же в такую жарищу полет?! С утра надо или вечером выходи, сгоришь ведь! — кричит из соседнего двора моя двоюродная тётка.

Я машу в ответ рукой, сил отвечать нет.

— Как родители? Бабушка как? Прооперировали?

Киваю головой, мол, нормально всё.

— Да ты что молчишь-то?! Онемела, что ль?

Я не хочу говорить. Ни с кем и ни о чём. Мне всё пусто. Нежарко, несмотря на зной, мне неинтересны сельские новости, которые тётка всегда изобильно выкладывает при встрече... Даже раздражения нет. Я пуста, и на мне с ночи лежит могильная плита. Мне всё равно, что со мной происходит. В нормальном уме и здравии я бы уже сто раз диагностировала себе сто диагнозов и начала искать средство для исцеления, но тут — нет. Подумалось о смерти. Спокойно, без надрыва и жалости к себе и близким. «Хм... А это было бы неплохо. Лечь сейчас и умереть». И я легла в картофельную ботву с целью уютно скончаться.

— Уля! Ульяна! Вставай! Послушай, она дышит вообще? Пульс проверь! Да на шее проверяй! Дай, я сама...

— У неё точно инсульт, посмотри, она багровая вся.

— Да какой инсульт, сгорела она, солнечный удар, скорее всего, вон плечо всё в пузырях. Есть пульс, хороший, живая, давай поднимать...

Как сквозь водяную толщу слышу знакомые голоса, но реагировать на них не могу. Нет сил даже открыть глаза. Как жаль, что я не умерла.

— Ай, мне больно, не трогайте, — пытаюсь закричать.

— О, мычит, живёхонькая!

— Тащи воды, надо ей попить дать и голову намочить...

На меня льётся ледяная вода, пытаюсь выбраться из картофельных кущ самостоятельно. Надо мной стоят сестра с действующим тогда мужем. Я сначала сажусь, потом они в четыре руки, как репу, вытягивают меня из борозды. Встаю и сажусь опять на сыру землю.