Без зла

И тут поползли первые слухи о том, что Клавку присушили. Дальше больше, договорились уже и до того, что и Дусю свою покойницу Михалыч свёл в могилу собственноручно, при помощи колдовства. Зачем и за какие грехи, правда, народ не уточнял. Никакие доводы на бабушку не действовали, ей было жаль мальчишек-сирот, оставшихся без матери, а свататься Михалыч, мудро рассудив, пришёл с детьми. Да и не только в мальчишках было дело. Руки, две пары мужских рук, в которых так нуждался и дом, и сад, и все стайки-сарайки, эти руки очень нужны были в хозяйстве.

Руки, надо сказать, были запоминающимися. На правой, вкривь и вкось, был наколот восход солнца с корявыми лучами и датой «1939». На левой, от запястья до локтя, синела сильная в своей простоте фраза «Нет счастья в жизни», буквами разной высоты и ширины. И скромное имя Валюха венчало всю эту красоту. На груди красовались портреты Ленина и Сталина, не фотографически похожих, конечно, но лысина и усы получились у автора очень узнаваемыми.

Всю эту красоту Михалычу накололи в лагерях, где он провёл семнадцать лет чистоганом, как он утверждал: «За политику. Комсомольца на танцах убил. Я ж кулацкий сын, значит за политику». Дали ему первый срок десять лет, а за побег накинули ещё семь, вышел уже матёрым. И «Беломорканал» строил, и лес валил, и чего и кого только там не видел. С понятиями был мужчина. И для семейной жизни пригодный. Не пил, не бил, что во все времена на деревне почиталось за высокую добродетель. Недостатков имел три — жаден был до умопомрачения, не любил никого, кроме своих детей, и имел «чёрный глаз», которым он исправно «глазил» соседских коров и особо болтливых баб. Бабуля же моя всегда молилась и деда по этой причине не боялась совершенно. А вот он её побаивался. В этом, как я позже поняла, и крылся рецепт их довольно спокойной и мирной семейной жизни.

Из всей нашей семьи более всех дедушка ненавидел меня, так уж сложилось. Я чаще других гостила у бабушки и — ела, а ела я всегда хорошо. Я ела еду, которую дедушка считал исключительно своей, хотя за огородом и всей скотиной ходила бабушка. Так думал человек, всю жизнь искренне считая, что всего самого вкусного и замечательного достойны только его дети и внуки, а «эти бы все повыздыхали поскорее». Но мы назло деду жили. И исправно кушали у бабушки в гостях и курочку, и уточку, и гусика с телятинкой, доводя его до умопомрачения. А уж если бабуля в город собирала «передачу», состоящую из ведра яиц, пары-тройки гусей и нескольких колясок домашней «ковбаски», дедуся в предынфарктном состоянии пребывал не меньше недели. И даже когда я подросла и на равных выходила на полив бахчи и прополку картошки с кукурузой, и выпас гусей, дед своего отношения ко мне не изменил, не любя уже по привычке. Выражалась его нелюбовь достаточно явно, спасибо, что об этих проявлениях не знали ни родители, ни бабушка, хотя сейчас уже понимаю, что обо всём нужно было рассказывать им, но, пользуясь лексиконом деда, — «это дело прошлое».

Лет мне было уже двадцать пять или чуть меньше, когда сельские врачи в приказном порядке отправили бабушку в город делать операцию на глазах. Только пригрозив ей пожизненной слепотой, уговорили ехать оперироваться. А в деревне-то тридцать соток огорода! Да ещё садик с малиной и яблочками. Да гуси, куры, кабанчик... А водопровода как не было, так и нет. Что для полива, что для скотины полдня нужно воду возить из колодца. Издохнут же все, как не ехать? Делать нечего, собираюсь, еду на плантации.

И тут мы впервые за всю историю нашего четвертьвекового знакомства оказываемся с дедом один на один. Он уже былую прыть подрастерял с годами, но в нелюбви ко мне не остыл. Упорный был старикан, последовательный. Семнадцать лет по лагерям — это вам не божьим коровкам крылья обрывать.

По приезду я с автобуса сразу в картофельные заросли с тяпкой кинулась, но не от любви к труду, а чтобы не пересекаться с «любимым дедулей».

— А что, обед-то сегодня у нас будет? — раздаётся у меня за спиной.

Оборачиваюсь — стоит, грибочек наш. В шляпе-«хрущёвке» и гимнастёрке.

— А ты что-то приготовил на обед?

Время было такое, что разделение обязанностей на мужские и женские, особенно в деревне, было очень жёстким. Есть баба в доме? Вот она и должна варить обед.

— Хочешь есть, иди и приготовь, с меня достаточно этих гектаров, я вечером к Марине уйду, как со всем управлюсь. С едой давай сам решай, не парализованный.

Дед тяжело на меня смотрит. Приём пищи по расписанию для него святое. Всё строго по часам — завтраки, обеды и ужины. И тут такой поворот.

— Бабуля попросила за огородом и птицей присмотреть, про тебя мы не договаривались.

— Не договаривались, значит?

— Нет.

Дед как-то странно хмыкает и спокойно сообщает мне:

— Ни к какой Маринке ты сегодня не пойдёшь. Не сможешь, — и ушёл.