Чай для призрака

Смерть Эвьи накрыла Семиречье наводнением, выгнав на улицы даже тех, кто её почти не знал. Люди несли к дому Ру фигурные плетёнки из пепельно-серых ветвей всегда голого древнего дерева йоро, а по рекам Мелкой и Тягучей, на перекрестье которых и лежал Пятнадцатый остров, плыли, окрашивая воды прощальным алым цветом, выгнутые, напоминающие лодки, лепестки печаль-цветка.

Северяне верили, что первым их земли осваивал именно неведомый и видимый лишь духам Лодочник. Он плыл по рекам вперёд живых и помечал своими деревьями и цветами места для смерти – топкие, опасные, убивающие ядовитыми испарениями. И по сей день смотрители кладбищ замечали, что если на острове смерти низко опустил ветки йоро и даже посреди зимы зацвёл печаль-цветок, то вскоре здесь появится новый «жилец».

– Куда ж вы прёте-то все, забери меня река… – пробормотала Эвья и неожиданно для матушки неприлично шмыгнула носом. – Шанэ, откуда их тут столько, а?

– Любили тебя, подруга, – усмехнулась матушка. – Прими. Смирись. И не реви, гордая дочь Севера.

Эвья снова хлюпнула носом и проворчала:

– А вон те-то точно по делу… Хоть кто-то сопли не разводит.

По набережной вдоль ограды дома Ру текла молчаливая людская река, но кое-кто в ней плыл своим путём, шныряя от человека к человеку, то против течения, то вообще останавливаясь. Журналисты «Вестей Семиречья» исступлённо опрашивали всех и вся, отчаянно стараясь вытянуть сведения об убийстве. К матушке с утра тоже заглянули один за другим четверо журналистов, и всем она поведала одну и ту же душещипательную историю о давней дружбе.

Реки бурлили от лепестков и лодок, поэтому матушка Шанэ отправилась на Пятнадцатый остров пешком, благо идти было недалече: с Третьего по мосту на Двадцать Шестой, снова до моста – и вот он, Пятнадцатый. Запруженный людьми так, что не протолкнуться. А на горбатом Белом мосту в одиночестве наблюдал за лодочно-лепестковым потоком Рьен. И к нему не рисковала подходить ни одна живая душа, ни одна наглая журналистская морда. Очень уж глава сыскного отдела убийств выглядел хмурым, суровым и недовольным.

– Ничего, сынок? – тихо спросила матушка Шанэ, поднявшись на середину моста.

– Кое-что странное нашлось, но я пока не понял, к чему это привязывать и стоит ли оно внимания, – поморщился Рьен. – Вас проводить?

– Нет, спасибо, – матушка улыбнулась. – Помощники проложат путь. Люди их не видят, но ощущают и расходятся. Я зайду к тебе… в любом случае.

– Очень надеюсь, что вам повезёт больше, – он кивнул. – Эвья, ты здесь? Останься. Не ходи домой. Даже твоей выдержки не хватит, поверь.

Эвья поёжилась и послушно замерла у белых перил, а матушка Шанэ, пустив вперёд пару верных псов и держа наготове носовой платок, спустилась с моста и шагнула в людскую реку. Ей предстояло непростое время соболезнований, сочувствия, слёз и молчаливого шока.

А вот после…

* * *

Комната Эвьи оказалась в невозможном порядке. Здесь убили человека, здесь рылись сыскники, а все вещи были на своих местах. Даже приоткрытое в сумрачную осень окно. Даже злосчастная подушка – правда, без наволочки.

– Нарэ, ищи здесь, – тихо велела матушка, бегло изучая обстановку. – Надэ, осмотри дом. Раз предок Ру давно мёртв, то и колдовство его, нынче «мёртвое», учуять можно. Ищите странности.

Псы разбежались: один отправился вдоль стен, а второй прошёл сквозь дверь и исчез в коридоре. А матушка замерла, комкая мокрый платок. Подруга жила на редкость скромно – в её спальне не было ничего дорогого, золотого и кричащего о богатстве. Длинный платяной шкаф, комод, постель, стол с зеркалом, вместо уходовых зелий заваленный письмами, газетами и прочими бумагами, уютное кресло у стены под погасшим колдовским ночником. И полки с книгами, на одной из которых матушка с удивлением заметила свежий томик стихов несчастного поэта Дьёра. Надо же, как быстро издали…

А ключ от двери действительно лежал на прикроватной тумбочке.

– Эвья, можно я стихи Дьёра возьму? – прошептала матушка.

– Конечно, – тихо отозвалась подруга, заглядывая в окно. И быстро заверила: – В дом к своим ни-ни. Но тут-то… можно?

На её запястьях мерцали и пульсировали, впитывая лишнюю силу, голубые ленты. А сама Эвья выглядела удивительно собранной. Как тот же сыскник.

– Ничего не пропало, – заметила она сразу. – Деньги были в прикроватной тумбочке, вон в той шкатулке между книг, на серебристой полке и ещё в шкатулке на столе.

– А украшения? – матушка Шанэ открыла первую шкатулку. – Я помню, ты их любила.

– Дорогие украшения, за которые можно было бы убить, не здесь, – пояснила Эвья с подоконника. – Я их снимала сразу же, как возвращалась домой, и оставляла в родовом тайнике. Но это, как ты понимаешь, нудно, поэтому у меня была недорогая мелочь для быстрых сборов. В шкафу, на третьей полке слева. Большая тёмная шкатулка.

– Всё на месте? – матушка быстро нашла и открыла нужную шкатулку.

– Нет, – удивилась старая подруга. – А ну-ка на кровать высыпи.