Чёрный обелиск

Они оба сделали для своих покойников все, что могли. К сожалению, среди павших на поле брани земляков оказались два еврея, сыновья скототорговца Леви. Им не досталось заупокойных молитв. Против присутствия раввина единодушно высказались оба конкурирующих слуги Божия — в унисон с председателем Союза ветеранов войны, майором в отставке антисемитом Волькенштайном, твердо убежденным в том, что война была проиграна исключительно по вине евреев. Каждого, кто спрашивает: «почему?», он тут же объявляет изменником родины. Он был даже против того, чтобы писать имена братьев Леви на мемориальной доске, и заявил, что они наверняка погибли где-нибудь далеко в тылу. Однако в этом вопросе ему не удалось отстоять свою точку зрения: деревенский бургомистр оказался влиятельней. Его сын умер в 1918 году от гриппа в госпитале резервных войск в Верденбрюке, не успев побывать на фронте. Желая увековечить сына как героя, упомянутого на мемориальной доске, он заявил, что солдат есть солдат, и перед смертью все равны. Так братьям Леви в конце концов все же отвели последние две строчки на задней стороне памятника, где на него удобней всего задирать ногу местным собакам.

Волькенштайн явился при полном параде, в кайзеровском мундире. Это запрещено, но кто ему может помешать? Странная метаморфоза, начавшаяся вскоре после перемирия, продолжается. Война, которую в 1918 году ненавидели почти все солдаты, постепенно превратилась для тех, кому посчастливилось выжить на ней, в самое яркое впечатление их жизни. Они вернулись в обыденность, казавшуюся им раем, когда они сидели в окопах и проклинали войну. Теперь рай вновь превратился в обыденность, в серые будни с их заботами и огорчениями, а война, наоборот, постепенно поднялась над горизонтом, далекая, уже безопасная и потому — помимо их воли и почти без их участия — преображенная, приукрашенная и фальсифицированная. Массовое убийство стало опасным, но увлекательным приключением, в котором удалось уцелеть. Отчаяние забыто, страдания романтизированы, а смерть, которая прошла мимо, стала тем, чем всегда и была — некой абстракцией, не имеющей отношения к действительности. Действительностью она становится лишь, когда вырывает из жизни кого-нибудь совсем рядом с нами или впивается в глотку нам самим. Союз ветеранов войны, который строем пришел к памятнику со своим командиром Волькенштайном во главе колонны, до восемнадцатого года был пацифистским; сейчас это уже организация крайне националистического толка. Волькенштайн переплавил воспоминания о войне и чувство боевого товарищества в гордость за причастность к этой войне. Кто не разделяет его национализма, тот оскверняет память павших героев, этих несчастных, обманутых и убитых героев, которые тоже хотели жить. С какой радостью они бы сейчас сбросили громогласно ораторствующего Волькенштайна с трибуны, если бы могли! Но они беззащитны, они стали собственностью тысяч Волькенштайнов, использующих их в своих корыстных целях, которые прячут за громкими словами о любви к отечеству и чувстве национального самосознания. Любовь к отечеству! Для Волькенштайна она означает лишь возможность снова носить мундир — теперь уже полковника — и снова посылать людей на смерть.

Он мечет с трибуны громы и молнии и уже добрался до любимой темы: «внутренний враг», «подлые твари», «удар в спину» и «непобедимость германской армии»; наконец он призывает принести клятву чтить память павших героев и отомстить за них, возродив германскую армию.

Генрих внимает ему с благоговением; он верит каждому его слову. Курт Бах, приглашенный на траурное торжество как создатель льва с копьем в боку, в мечтательной задумчивости смотрит на памятник, еще скрытый от глаз присутствующих полотнищем. На лице Георга я читаю готовность отдать полжизни за одну сигару. А я, облаченный во взятую напрокат визитку, жалею, что притащился сюда, вместо того чтобы остаться у Герды и спать с ней в ее увитой виноградом комнате, слушая сквозь сон пиликанье оркестриона в «Альтштетерхофе», исполняющего «Сиамский марш»[16].

Волькенштайн завершает свою речь троекратным «ура». Оркестр играет «Был у меня товарищ»[17], хор подхватывает песню и исполняет ее на два голоса. Мы все подпеваем. Это нейтральная песня, без всякой политики и жажды мести, выражающая просто скорбь по погибшему товарищу.

Священники выходят вперед. Полотнище падает на землю, открывая зрителям ревущего льва Курта Баха, венчающего надгробие. На ступенях сидят четыре бронзовых орла, готовые к взлету. Мемориальные доски выполнены из полированного черного гранита, остальные части надгробия оформлены рустикой. Это очень дорогой памятник, и мы рассчитываем получить плату за него после обеда. Она была нам обещана, и поэтому мы приехали. Если мы не получим денег, можно считать, что мы — банкроты. Доллар вырос за неделю почти вдвое.