Чёрный обелиск

Священники освящают памятник; каждый от имени своего Бога. На фронте, когда нас строем приводили на мессу и священники разных конфессий молились за победу германского оружия, мне часто приходила в голову мысль о том, что английские, французские, русские, американские, итальянские и японские священники тоже молятся о ниспослании победы их народам, и Бог представлялся мне затравленным председателем парламента, раздираемым на части враждующими фракциями, — особенно когда молятся два воюющих друг с другом народа одной и той же веры. Какому из них отдать предпочтение? Тому, у которого больше населения? Или у которого больше церквей? И где Его справедливость, если Он одному народу посылает победу, а другому — поражение, хотя там тоже усердно молились? А еще Бог казался мне иногда разрывающимся на части старым кайзером, главой множества государств, который еле успевает объезжать их с визитами, то и дело меняя мундиры, в зависимости от того, в какой церкви состоится торжественное богослужение — в католической, протестантской, евангелической, англиканской, епископской, реформатской. Подобно тому как император, принимая военный парад, надевает соответствующий мундир — гусарский, гренадерский, артиллерийский или морской.

К подножию монумента возлагаются венки. Мы тоже привезли венок, от имени нашей фирмы. Волькенштайн срывающимся голосом затягивает «Германия, Германия превыше всего». Это, похоже, не было запланировано; оркестр молчит, а толпа поддержала поющего лишь несколькими голосами. Волькенштайн, побагровев от злости, оборачивается. Труба и английский рожок подхватывают мелодию, заглушая Волькенштайна, который сердито машет руками музыкантам. Постепенно вступают остальные инструменты, и вскоре поет уже половина участников траурного митинга; но Волькенштайн взял слишком высоко, так что пение больше напоминает визг. К счастью, вступают и дамы, которые, хотя и стоят на заднем плане, но все же спасают ситуацию и доводят песню до победного финала. Я, сам не знаю, почему, вспоминаю Рене де ла Тур. Она бы одна управилась за всех.

После обеда начинается «неофициальная часть». Мы вынуждены остаться, поскольку пока еще не получили свои деньги. За долгими патриотическими речами Волькенштайна мы прозевали дневной курс доллара — скорее всего очередной удар по нашему бюджету. Солнце припекает все сильней, а моя взятая напрокат визитка тесновата в груди. В небе сияют пузатые белые облака, на столе сверкают пузатые стопки с водкой и высокие бокалы с пивом. Красные лица покрыты испариной. Поминальный обед был жирным и обильным. Вечером в «Нидерзэксишерхофе» должен состояться грандиозный патриотический бал. Повсюду висят бумажные гирлянды, флаги — разумеется, черно-бело-красные — и еловые венки. Только в самом последнем доме деревни из чердачного окна торчит черно-красно-золотой флаг. Это флаг Веймарской республики. Черно-бело-красный триколор — флаг кайзеровской Германии. Он запрещен, но Волькенштайн заявил, что их земляки пали именно под этими, победоносными знаменами, а кто вывешивает черно-красно-золотой флаг, тот — предатель. Так столяр Бесте, живущий в этом доме, стал предателем. Он получил на войне пулю в легкое, но все равно он — предатель. В нашем славном отечестве предателем стать очень легко. Только Волькенштайны никогда не бывают предателями. Они и есть закон. Они сами определяют, кто предатель, а кто нет.

Веселье нарастает. Старики уже разошлись. Часть ветеранов тоже. У крестьянина всегда найдется работа в поле или дома. Остается лишь молодежь, железная гвардия, как ее называет Волькенштайн. Священники откланялись первыми. Волькенштайн, который презирает республику, однако принимает от нее пенсию и употребляет ее на то, чтобы натравливать народ на правительство, держит новую речь.

— Камрады! — начинает он.

Этого я уже вынести не могу. Камрадами нас никакие Волькенштайны никогда не называли, пока были на службе. Мы были для них «солдатней», «свиньями» и «болванами». В лучшем случае — когда пахло жареным — «ребятами». Лишь однажды вечером, накануне наступления, наш обер-лейтенант Хелле, этот живодер, который до армии командовал каким-то лесничеством, назвал нас «камрадами». Он боялся, что утром получит пулю в спину от своих же подчиненных.

Мы идем к бургомистру Дёббелингу. Он сидит у себя дома за кофе с пирогом, дымя сигарой, и отказывается платить. Мы были к этому готовы. К счастью, с нами нет Генриха Кролля: он остался в обществе своего кумира Волькенштайна. Курт Бах отправился в поля с какой-то ядреной деревенской красоткой любоваться природой. Мы с Георгом стоим перед бургомистром, который получил поддержку в лице своего горбатого писаря Вестхауза.

— Приезжайте через недельку, — любезно советует Дёббелинг, угощая нас сигарами. — Мы к тому времени все подсчитаем и выплатим вам все до единого пфеннига. В этой суматохе просто не было времени вплотную заняться этим вопросом.

От сигар мы не отказываемся.

— Охотно верим вам, господин Дёббелинг, — отвечает Георг, — но деньги нам нужны сегодня.

— Деньги нужны всем! — смеется писарь.