Чёрный обелиск

— Правильно. Наконец-то хоть один разумный ответ!

— Если вы сами знаете ответ — чего же вы спрашиваете?

— Вопросы — источник знания. А кроме того, утром я спрашиваю не так, как вечером, зимой — не так, как летом, а перед случкой — не так, как после нее.

— Вот это верно — после случки всегда все по-другому! — говорит Вильке. — Про это я совсем забыл.

Я отвешиваю поклон, как перед аббатом.

— Поздравляю вас с обращением в аскетизм! Значит, вы уже преодолели губительную власть плоти! Не многие могут похвастаться такой победой!

— Глупости! Я не импотент. Но эти бабы — странный народ! Боятся гробовщиков! Если в мастерской стоит гроб — их туда уже не заманишь. Даже берлинскими пончиками и портвейном.

— Я надеюсь, вы не ставите портвейн на полированный гроб? От него остаются следы.

— Нет, бутылку я ставлю на подоконник. А на гробу можно сидеть. Да и вообще, это еще не гроб, а просто столярное изделие. Гробом он становится только, когда в него кладут покойника.

— Так-то оно так, но все время помнить об этой разнице — не простая задача.

— Как сказать! Была у меня в Гамбурге одна дамочка — так той было плевать на эту разницу. Наоборот — ей даже понравилось. Так завелась, я вам скажу! А я еще насыпал в гроб белых, мягких еловых стружек; они так хорошо пахнут лесом! Романтика! Словом, все было хорошо. Мы так славно позабавились! Но потом она захотела вылезти из гроба, и тут все и началось: где-то на дне осталось чуток этого проклятого клея, будь он неладен! Он еще не успел как следует высохнуть. Так вот, стружка сбилась в сторону, и ее волосы намертво прилипли к доскам. Ну она дернулась разок-другой, а потом как заорет! Мол, это покойник держит ее за волосы. И орала, пока не сбежался народ. Пришел и мой мастер. Ну ее, конечно, освободили, а я вылетел с работы. Жаль! Мы бы с ней неплохо поладили. Да, нелегко нашему брату, гробовщику...

Взглянув на меня диким, отрешенно-восторженным взглядом и ухмыльнувшись, он снова принимается блаженно скрести в своей консервной банке, даже не помышляя о том, чтобы угостить и меня.

— Мне известны два смертельных случая отравления шпротами, — говорю я. — Это страшная, мучительная смерть.

Вильке пренебрежительно отмахивается.

— Это очень хорошие шпроты, свежекопченые. И очень нежные. Настоящий деликатес. Охотно поделюсь с вами этой вкуснятиной, если вы мне сосватаете симпатичную девушку без предрассудков — такую, как та в свитере, что в последнее время часто за вами заходит.

Я изумленно таращусь на Вильке. Он, конечно же, имеет в виду Герду, которую я как раз поджидаю.

— Я не торговец девушками, — отвечаю я резко. — Но могу дать вам полезный совет: найдите себе другое помещение для любовных утех. Не водите своих дам в мастерскую.

— А куда же мне их еще водить? — удивляется Вильке, ковыряясь в зубах. — В том-то и загвоздка! В гостиницу? Слишком дорого. Плюс полицейские облавы. В парки или скверы? Там тоже может накрыть полиция! Сюда, в наш сад? Так в мастерской уж всяко лучше!

— А что, у вас нет квартиры?

— Квартира у меня ненадежная. Хозяйка — настоящая ведьма! Десять лет назад у меня с ней кое-что было. С голодухи, понимаете? Всего-то пару раз. Но эта грымза до сих пор меня ревнует к каждой юбке. Так что мне не остается ничего, кроме мастерской. Ну так как насчет дружеской услуги? Представьте меня даме в свитере!

Я молча показываю на сожранную банку шпрот. Вильке отбрасывает ее в сторону и идет к крану мыть свои жирные лапы.

— У меня наверху есть бутылка первоклассного купажированного портвейна! — говорит он на ходу.

— Оставьте это пойло для своей следующей баядерки!

— Ну до этого оно успеет превратиться в уксус! А шпрот на белом свете хватает и без этой банки.

Я верчу пальцем у виска и отправляюсь в контору за блокнотом и складным креслом, чтобы набросать мавзолей для фрау Нибур. Я устраиваюсь рядом с обелиском — отсюда я могу слышать телефон и обозревать двор и улицу. Эскиз мавзолея я решил украсить надписью: «Здесь покоится прах майора в отставке Волькенштайна, скончавшегося после тяжелой продолжительной болезни в мае 1923 г.»

Ко мне подходит одна из дочерей Кнопфа и с интересом следит за моей работой. Все три дочери — близнецы, как три капли похожие друг на друга. Только мать распознает их. По запаху. Кнопфу плевать, кто из них кто, а мы их не различаем. Я между делом погружаюсь в раздумья о том, как себя должен чувствовать человек, женившийся на одной из сестер-близнецов, если вторая сестра живет в том же доме.

Герда прерывает ход моих мыслей. Она стоит в подворотне и смеется. Близняшка поспешно ретируется. Вильке заканчивает процедуру омовения и показывает за спиной Герды на пустую банку из-под шпрот, которую кошка тащит через двор, потом на себя и, подняв вверх два пальца, беззвучно шепчет:

— Две!..