Четверть века назад. Часть 1

Но это пріятельское ободреніе не было въ состояніи поднять настроеніе Сергя на тотъ уровень всецлаго самообладанія, или горячаго сценическаго увлеченія, при которыхъ равно, хотя разными путями, актеръ овладваетъ своимъ зрителемъ. Словно пудовыя вериги оттягивали ему плечи, глаза его заволакивалъ какой-то туманъ, языкъ съ трудомъ ворочался въ гортани, руки не слушали его и какъ бы сами собою падали устало внизъ посл каждаго усилія его поднять ихъ. Сцена съ Гораціо, въ которой Гамлетъ вернувшійся изъ Англіи является особенно возбужденнымъ и какъ бы совершенно готовымъ «казнить злодя, замышлявшаго погубить его», и слдующій за этимъ разговоръ съ Озрикомъ, гд онъ дко преслдуетъ своими насмшками эту придворную «стрекозу» и «сороку», прошли крайне неудовлетворительно; въ двухъ мстахъ онъ даже спуталъ реплику и чуть не сбилъ съ толку Шигарева, актера бывалаго и никогда не терявшагося на подмосткахъ. Шигаревъ-Озрикъ вывезъ всю сцену на своихъ плечахъ. Онъ представлялъ собою совершенную противоположность исправника-Полонія. Настолько тотъ былъ кругловато-грузенъ, широко-смшонъ, «фальстафенъ» по наружности, какъ выразился про него старикъ смотритель, настолько птичье, худое и узкое лицо Шигарева, его короткое туловище и длинныя, поджарыя какъ спицы ноги напоминали забавно тощій обликъ изможденнаго танцмейстера; насколько въ исполненіи Акулина за льстивою и суетною болтовней Полонія можно было распознавать прирожденную ему плутоватость и смтливость, развитую долгимъ навыкомъ придворной жизни, настолько Шигаревъ умлъ изобразить въ Озрик типъ чистокровнаго царедворца, лишеннаго всякой способности самобытнаго сужденія, сознательно убжденнаго что мнніе владычнаго надъ нимъ лица, каково бы оно ни было, должно быть непререкаемо и его мнніемъ, и что вся его задача въ жизни состоитъ лишь въ томъ чтобъ эти мннія сильныхъ міра повторять и поддакивать имъ какъ можно почтительне, глубокомысленне и щеголевате… Пустйшій шутъ въ дйствительной жизни, Шигаревъ на сцен превращался въ серіознаго, тщательно отдлывающаго каждое мсто своей роли комика, которымъ нельзя было не любоваться. Любовался имъ особенно петербургскій флигель-адъютантъ, изо всего числа предстоявшихъ зрителей имвшій, въ своемъ качеств homme du m'etier, наиболе возможности судить насколько царедворецъ Озрикъ былъ вренъ дйствительности…

Нервное изнеможеніе Гундурова, которое не могло не быть замченнымъ публикой и приписывалось большинствомъ ея простой физической усталости, нашло какъ бы себ объясненіе въ словахъ Гамлета предъ сценой поединка, въ которыхъ, помимо ея воли, выливается у этой чуткой натуры сознаніе предсмертной тоски, охватившей ее: «Ты не можешь себ представить какъ мн тяжело на сердц; это вздоръ, а между тмъ какое-то грустное предчувствіе, — женщину оно могло бы; испугать»… Слова эти у Сергя сказались отъ души: ему, дйствительно, было невыносимо тяжело… И вслдъ за ними глаза его совершенно безсознательнымъ движеніемъ направились на мигъ въ сторону ложи въ которой княжна, смущенная сдланною ей оваціей, услась теперь въ полутьму за объемистымъ туловищемъ Mme Cr'ebillon, упросивъ дядю занять свое прежнее мсто. Она въ свою очередь съ напряженнымъ вниманіемъ глядла на Гамлета. Взгляды ихъ встртились… Трудно сказать какимъ новымъ ощущеніемъ отозвалось это во внутреннемъ сознаніи нашего героя, но онъ какимъ-то мгновеннымъ усиліемъ скинулъ съ себя свинцовую тяжесть лежавшую до этой минуты неодолимымъ гнетомъ на всемъ его существ… Словно послднимъ сіяніемъ освтило эти предсмертныя минуты Гамлета. Глаза его блеснули; пробужденная внезапно энергія и спокойная ршимость сказались въ отчетливыхъ звукахъ его голоса, когда, въ отвтъ на предложеніе Гораціо пойти сказать королю что Гамлетъ не расположенъ въ эту минуту фехтовать съ Лаертомъ, онъ произнесъ: «Нтъ! Я смюсь надъ предчувствіями; и воробей не погибнетъ безъ воли Провиднія… Никто не знаетъ что теряетъ онъ, такъ что за важность потерять рано? Будь что будетъ!

«Будь что будетъ!» мысленно повторила Лина, болзненно прижмуривая вки отъ острой боли которая вдругъ заколола у нея въ полости сердца, и осторожно чтобъ не замтили этого сосди ея въ лож, поднесла къ этому мсту руку, нажимая ею сколько было у нея силы.

LXIV

Конченъ пиръ, умолкли хоры,

Опорожнены амфоры,

На главахъ внки измяты…

Тютчевъ

.

The rest is silence.

«Все остальное молчаніе», проговорилъ Гамлетъ свои удивительныя послднія слова…

— Покойной ночи милый принцъ! Спи мирно
Подъ хоры ангеловъ святыхъ!

прочелъ надъ опрокинувшимся навзничь тломъ его Гораціо-Ашанинъ. Занавсъ упалъ. Драма была отыграна.