Четверть века назад. Часть 2

— А вотъ тамъ этотъ Гамлетъ, и другой вотъ съ нимъ… Д-да, — онъ вдругъ ни съ того ни съ сего, громчайшимъ образомъ вздохнулъ и принялся мрачно ерошить черные и лоснившіеся какъ смола волосы, росшіе густымъ лсомъ надъ его низколобымъ и узкоглазымъ татарскимъ лицомъ, — это не то что наше лагерное воспитаніе!

Анисьевъ поморщился:

— О чемъ же это они?

— О Петр Великомъ, mon cher, и такъ это, знаешь, `a fond, какъ по книг… Когда вдругъ этакъ невзначай натолкнешься на этихъ… университетскихъ, ученыхъ, тутъ и поймешь всю нашу пустоту, ничтожество, невжество наше, mon cher… Вдь что мы вс, по правд сказать? — онъ повелъ руками кругомъ, — de la chair `a canon, больше ничего, mon cher…

— Parlez donc pour vous! досадливо тряхнувъ эполетомъ проговорилъ на это флигель-адъютантъ, подымаясь съ мста. — А интересно послушать…

И онъ направился въ сторону Гундурова.

Вс такъ были заняты преніемъ что и не замтили какъ онъ прислъ на стулъ подл Пети Толбухина, медленно, глотокъ за глоткомъ, опоражнивавшаго свой стаканъ жженки, и все шире и шире улыбавшагося блаженною улыбкой, по мр того какъ сладостная влага переливалась изъ этого стакана въ его горло.

Жженка производила свое дйствіе и не на одного его. Все звонче слышался въ столовой гулъ голосовъ и смха. Свищовъ и Толя пили брудершафтъ съ артиллеристами подъ громкій аккомпаниментъ псня: „Наливай, братъ, наливай!“ Шнабельбергъ зычно чмокался съ Подозеринымъ и перекинувъ ему руку за плечо хлопалъ его широкою ладонью по спин, приговаривая плачущимъ голосомъ: „Старый камрадъ, старый камрадъ!“ Вальковскій, съ самаго начала попойки забившійся въ уголъ съ пріятелемъ своимъ, режиссеромъ, декламировалъ ему стихи изъ Бориса Годунова, и Сенька Водоводовъ, очутившійся теперь подл нихъ и успвшій уже откинуть въ сторону всякую заботу о своей дйствительной „пустот и ничтожеств,“ надрывался оглушительнымъ хохотомъ глядя какъ „фанатикъ,“ страшно выпучивая налитые кровью глаза и неистово стуча кулачищемъ своимъ но груди, ревлъ какъ изъ бочки:

Тнь Грознаго меня усыновила
Димитріемъ изъ гроба нарекла…

Самый споръ пріятелей нашихъ принималъ боле возбужденный, боле нетерпливый оттнокъ. Чаще слышались въ голосахъ ихъ крикливыя ноты, чаще перебивали они себя и не давали другъ другу договаривать…

— Ну да, извольте, восклицалъ Духонинъ, — Кіевская Русь, я согласенъ… когда норманскіе конунги бились на моряхъ во славу русскихъ княженъ, когда Гаральды, Кануты… когда французскіе короли посылали за ними сватовъ въ городъ, гд чуть ли не боле было школъ чмъ въ тогдашнемъ Париж…. А не ваши собиратели-кулаки, не ваши московскіе ханы!..

— Безъ нихъ не было бы Россіи, возражалъ Гундуровъ, — не было бы единственно свободнаго, самостоятельнаго славянскаго, государства! Вы объ этомъ какъ бы знать не хотите, для васъ русская исторія словно начинается съ минуты основанія русскимъ царемъ нмецкаго, города на болотахъ Ингріи.

— Именно, именно, вы не ошиблись, съ той минуты когда этотъ царь, эта внчанная сила генія спаиваетъ опять звенья цпи нашего общенія съ Европой, порваннаго четырьмя вками настоящей и московской татарщины…

— Какою цной, пылко молвилъ Гундуровъ, — какою цной? Измной земл, поруганіемъ народа, оторваннаго имъ отъ исконныхъ источниковъ его жизни… Онъ революціоннымъ путемъ коснулся самыхъ корней роднаго дерева…

— Выраженіе, быть-можетъ, нсколько рискованное! послышался голосъ графа Анисьева.

— Чего-съ?…

И Духонинъ и Сергй одновременно обернулись на него, затмъ взглянули другъ на друга, и сочувственно усмхнулись… Этотъ голосъ разомъ мирилъ ихъ и прекращалъ ихъ разногласіе….

Блестящій флигель-адъютантъ улыбаясь въ свою очередь самымъ кроткимъ и любезнымъ образомъ, и слегка помаргивая глядлъ на нашихъ молодыхъ людей, растягивая во всю его длину свой изящный гвардейскій усъ.

— Извините, сказалъ ему Гундуровъ, — я не понялъ… Вамъ кажется, что-то изъ сказаннаго мною не понравилось… Что именно?

— Ахъ, помилуйте, не кликнулъ Анисьевъ, — я былъ бы совершенно несчастливъ еслибы вы такъ приняли слова мои… Вашъ разговоръ касается предмета столь интереснаго для всхъ насъ… русскихъ людей, подчеркнулъ онъ, — и я позволилъ себ вмшаться въ него….

— Да. Такъ что же вы именно замтили?

— Маленькую неточность, если вы мн дозволите такъ выразиться… Говоря о Петр Великомъ вы сейчасъ употребили слово „революція,“ не такъ ли? Не находите ли вы сами это выраженіе, вырвавшееся у васъ, безъ сомннія, нехотя въ пылу разговора, не совсмъ идущимъ къ длу?

— Почему такъ? вскликнулъ Духонинъ.

— Les Robespierre длаютъ революціи, но геніальный императоръ, каковъ былъ нашъ Великій Петръ, извлекшій свой народъ изъ тьмы невжества и, какъ вы прекрасно изволили выразиться, связавшій звенья нашей цпи съ Европой… Онъ произвелъ благодтельнйшую реформу, можно сказать, а не… а не „ре-во-люцію“.

— Реформа совершенная путемъ насилія называется „ре-во-люціей,“ отвчалъ на это, подчеркивая въ свою очередь, Гундуровъ.

— Сверху ли, или снизу совершается она, все равно, прибавилъ Духонинъ.