Четверть века назад. Часть 2

Флигель адъютантъ сложилъ губы въ ту же кроткую, но уже съ оттнкомъ многозначительности улыбку:

— Все зависитъ отъ того что мы будемъ разумть подъ „насиліемъ,“ промолвилъ онъ, подымая глаза на Гундурова.

Сергй взглянулъ въ эти моргавшіе, холодные и лживые глаза, и почувствовалъ вновь приливъ неодолимаго отвращенія къ этому человку:

— На это, проронилъ онъ, — сторонники Софьи Алексевны, стрльцы, старовры и окончательно закрпощенный Петромъ народъ русскій могли бы дать вамъ самый лучшій отвтъ.

— Вы кажется большой поклонникъ русской старины, замтилъ на это съ изысканною учтивостью графъ Анисьевъ, — позвольте вамъ замтить что Іоаннъ Грозный, напримръ, со своею опричиной гораздо боле жестокостей длалъ чмъ Петръ Первый, не имя и половины его генія…

— Табель о рангахъ почище опричины!

— Браво! вырвалось у Факирскаго, жадно слдившаго за разговоромъ.

— Это точно-съ! захихикалъ за нимъ и капитанъ Ранцевъ.

Анисьевъ поглядлъ на нихъ искоса съ тутъ же сдержанною досадой во взгляд:

— Позвольте, какое же отношеніе?…

— Есть-то, есть! И Духонинъ смясь утвердительно закачалъ головой.

— Такое отношеніе, счелъ нужнымъ пояснить Гундуровъ, — что то что въ художнической [6] натур Ивана было дломъ страсти, порывомъ страшнымъ, но временнымъ, исходитъ изъ холоднаго ума Петра въ форм совершенно ясно опредленной, безпощадной регламентаціи. Регламентація эта нараждаетъ касту, цлое сословіе людей оторванныхъ отъ земли, съ теченіемъ поколній все боле и боле становящихся чуждыми ей, до потери ими наконецъ уже всякаго пониманія, всякаго чутья народности. Создается положеніе безобразное, воскликнулъ Сергй (вся одіозность вынесенныхъ имъ изъ Петербурга впечатлній заговорила въ немъ въ этотъ мигъ съ новымъ, ноющимъ раздраженіемъ):- сверху, эти оторванные отъ почвы, играющіе въ европейство высшіе классы, съ вашимъ петербургскимъ чиновничествомъ всякихъ наименованій во глав, правящіе землей какъ съ луны, презирающіе ее за врность ея своимъ исконнымъ преданіямъ; внизу — настоящій, крпкій отъ корня народъ, и за то самое подавленный, безгласный…

— Безправный, ввернулъ Духонинъ.

— Какіе же это „права“ желали бы вы ему предоставить? язвительно вырвалось на это у флигель-адъютанта.

— А самое простое, человческое право, — не состоять у насъ съ вами на положеніи вещи или скота, отвчалъ насмшливо московскій Западникъ:

— Д-да-съ, протянулъ петербургскій длецъ, — это, конечно, желаніе весьма… человколюбивое, и вы мн можете сказать что въ Европ давно… Но, къ сожалнію (онъ вздохнулъ), мы не Европа, и…

— И русскій народъ долженъ вслдствіе этого остаться закрпощеннымъ на вки вковъ? вскрикнулъ весь покраснвъ отъ негодованія Гундуровъ.

— Я этого не говорю-съ; но позволяю себ думать что разсужденіе о такомъ серіозномъ предмет можно отложить до того времени когда мы будемъ… plus civilis'es, договорилъ флигель-адъютантъ уже съ нсколько строгимъ выраженіемъ на лиц.

— Ну, конечно, горячо зазвучалъ голосъ Сергя, — изъ-за чего намъ безпокоиться! Какое намъ дло до этихъ милліоновъ нашихъ братій по Христу и крови, какое дло что ихъ рабство позоритъ насъ еще боле чмъ ихъ, и что при этомъ рабств ваше „просвщеніе“ одинъ лишь звукъ ложный и пустой, — было бы только намъ хорошо, лишь бы на насъ лилась всякая земная благодать…

Онъ вдругъ сдержался, оборвалъ и отвернулся, „Не стоитъ!“ сказалось въ его мысли…

Графъ Анисьевъ обжалъ быстрымъ взглядомъ окружающія его лица… На всхъ ихъ онъ прочелъ полное одобреніе и сочувствіе къ прослушаннымъ имъ сейчасъ рчамъ.

— Да онъ въ самомъ дл преопасный, этотъ Гамлетъ изъ профессоришекъ! сказалъ онъ себ, хмурясь и закусывая кончикъ уса.

Онъ всталъ, выпрямляясь всмъ своимъ высокимъ, стройнымъ станомъ и глядя черезъ голову Гундурова:

— Вы мн позволите уклониться отъ дальнйшаго разговора! выговорилъ онъ внушительнымъ тономъ.

Духонинъ вскочилъ съ мста въ свою очередь, и отвсилъ ему учтиво ироническій поклонъ, причемъ не совсмъ удачно шаркнулъ слабо уже повиновавшимися ему ногами.

— Мы должны тмъ боле сожалть объ этомъ, сказалъ онъ, — что сами мы вызывать васъ на разговоръ съ нами никогда бы не осмлились.

Петя Толбухинъ, ничего уже не слышавшій, но видвшій предъ собою подгибающіяся поджарыя колнки шаркающаго Духонина, уронилъ голову на свои скрещенныя на спинк стула руки, и залился добродушнйшимъ смхомъ…

Блестящаго Петербуржца передернуло. Онъ повелъ кругомъ глазами съ невольнымъ смущеніемъ и какъ бы недоумвая какъ слдовало отнестись ему къ отвту этому, и къ этому смху…

Выручилъ Сенька Водоводовъ:

— Mon cher, mou cher, хриплъ онъ уже съ трудомъ шевеля языкомъ, несясь къ Анисьеву, — умора!.. Пойдемъ, я теб… покажу…. Вотъ этотъ, вотъ (онъ тыкалъ рукой по направленію Вальковскаго, который, обнявъ пріятеля своего, режиссера, за шею, рыдалъ навзрыдъ, икалъ и причитывалъ: „Да, сорокъ тысячъ братьевъ тебя любить не могутъ такъ какъ я!“) Готовъ, mon cher, совсмъ…. готовъ! Пойдемъ, я теб…