Чистый четверг

— Му-у-дреха ты моя, — передразнила корову Аксинья. А любимица ее, словно почуяла тревогу хозяйки, вздрагивала кожей и все косилась да тяжело вздыхала. Какое-то время Аксинья молчала, а потом усмехнулась, поняв, что они по очереди вздыхают.

Потом Аксинья принесла молоко, процедила, еще теплое налила в кружку, да так и застыла над ней, окунувшись в свой утренний сон.

В этом сне она сидела перед окном, за которым стояла береза, но в то же время она была этой березой. Она чувствовала теплую нежность солнца, матово теплела берестой и трепетала листьями.

А возможно, она была молодостью в девичьем обличии, в обличии невесты. Эта Аксинья-Неаксинья чувствовала все, что должна была бы чувствовать она сама на собственной свадьбе, когда бы не забрала Петра война, что чувствовала Дарья, что переживала всякая невеста, стоящая над бездной, для того, чтобы упасть туда и утонуть, но при этом всякая — с надеждой взлететь. И Аксинья, та, во сне, полетела. Она летела странно, словно в танце, не касаясь земли ногами, в удивительном платье из зари и бирюзового неба, парила над землей в сладостной истоме. А вокруг нее столько красивых юношеских лиц, видимо, это все те, кто когда-либо глянул на нее с нежностью, по которым вздыхала она…

Как волновали ее их взгляды! Какое новое, незнакомое чувство вызывали в ней их трепетные руки. Она не ведала доселе ничего похожего. А цветы под ее босыми ногами, которых она едва касалась, наполняли ее такой нежностью, что воздух становился этой нежностью, запахи трав и цветов были этой нежностью. Но не было рядом с нею того, к которому ей так хотелось потянуться навстречу с отчаянной решимостью Дарьи. Как переливался этот удивительный вечер в ночь, которая на белом облаке опустилась к Аксинье в туманно-сиреневом платье. А разве это не она, Аксинья, была ею, ночью. Да, это тоже была она. Где-то высоко-высоко послышался колокольный перезвон. Какой призывной была музыка эта, какой отчетливой, чистой, она вела ее к заветному пределу. Он ждал ее там, где музыка была всем, где жизнь была музыкой.

Аксинья с радостью, все быстрее и быстрее летела туда, откуда слышна была эта музыка, где она не видела, а, скорее угадывала манящий ее свет.

Дарья вывела Аксинью из раздумий-воспоминаний.

— Чегой-то ты замерла, как мышка, стучу к тебе, стучу, — она в недоумении остановилась перед Аксиньей, которая перебирала свой смертный узел.

— Да, вот приданое пересматриваю, — с виноватой улыбкой ответила ей Аксинья.

— А чего его пересматривать? — испуганно и нарочито строго проговорила Дарья. — Чего это ты удумала?.

— Ты присядь, — успокоительной нежностью проговорила Аксинья, — не кипятись… Сон мне был… пора мне… Да ты не пугайся и не плачь. Аксинья сняла белый платок с головы и, как больному ребенку, стала терпеливо объяснять:

— Ты не переживай, переезжай в мою избу, она крепче и теплее, свою продай, чтобы чуток откормиться, чтобы не голодала тут без меня, а Зорьку береги, люби ее, да разговаривай с ней, знаешь, какая она у меня болтушка.

— Не хочу я тебя слушать, малахольная, — слабо оттолкнула Дарья руку подруги. — Твоя Зорька без тебя и дня не проживет, а я… — И еще больше залилась слезами.

Но Аксинья уже отрешилась от боли подруги.

— Знак мне был, пора мне к моему жениху, позвал он меня. Ни разу не звал, сколько я его видела, да только сегодня позвал, а я уже и хочу… Видать уже поспела душа… — Она опомнилась, вспомнила про Дарью и с еще большей нежностью добавила, — да ведь мы с тобой давно уж собрались, — похлопала она по смертному узелку, — а кому-то надо пойти первой, я ведь постарше, а тебе уж и не так страшно будет, мы с Василием твоим тебя там и встретим, товарочка ты моя любезная.

Они обнялись и заплакали, а где-то у самого горизонта затеплилась на светлом небе звезда-свеча.

Я тебя люблю, как жизню свою, даже еще сильней — как десять жизней

Такое бывает редко, но сноха Ивана Струкова не просто любила, а обожала свою свекровь. Наталья недолюбливала своего свекра за сварливый характер и с удивлением наблюдала за долготерпеливой Дарьей.

Вот и сегодня Наталья, скрепя сердце, заставила себя промолчать и не вступиться за свекровь.

Неподалеку от Сосновки была буровая, на которой работал Струков Старший, — так звали в деревне Ивана Струкова. Наталья никак не могла понять, за что эти крепкие сильные мужики-буровики могли любить ее вредного свекра. От одного вида, когда он находился рядом с ними, можно было живот надорвать, он был чуть выше пояса любого из них, а они, между тем, к нему с уважением, да все Филипыч, да все ручкаются с ним при встрече, видать, у них, у мужиков, свои мерки на все.