Чистый четверг

— Не ваше дело, не твое дело, дядь-Коль, — впервые нагрубил любимому дядьке Шурка. — Она чудесная-чудесная-чудесная…

— Ну все! Будь мужиком, — жестко уже проговорил дед, — Пойдем в магазин, кой-че купим тебе из вещей.

— Ничего мне от вас не надо, — продолжал кричать Шурка. Но тут, судя по вскрику и всхлипываниям, дед приласкал племянника своей тяжелой рукой.

Так, под конвоем, Шурка был отведен в магазин, где ему справили новый костюм и осеннее пальто. Вечером дед взял его железной рукой, отвел и посадил на поезд.

Как ни был убит разлукой с любимой Шурка, но успел-таки перед отъездом приласкать всех. Мне он подарил невесть откуда взявшуюся огромную конфету «Мишка на севере». Такой вкусной я никогда не ела. Наверное, вкусна она была от солоноватого привкуса моих слез по Непутевому. Возможно уже тогда я впервые поняла, что любовь — штука соленая.

Шурка уехал из моего детства навсегда. Он так-таки и не развязался с ворами, был втянут в какую-то историю и на десять лет исчез из нашей жизни. Я, мало что понимая в то время, все-таки чувствовала, что в тот момент мой справедливый и добрый дед был и недобр, и несправедлив к Шурке. Я не могла тогда знать, что за сила такая могла так повлиять на его решение — отречься от сына любимого брата.

А с красавицей Веркой произошли столь странные перемены, что ее просто никто не мог узнать. Сыны-солдаты появлялись все реже и реже, потом перестали ходить совсем, она уже не начищала, напевая, свои туфельки, в ее платье словно выгорели краски. Волосы туже были стянуты в косу, а потом вдруг я заметила, что бабы к ней помягчали и уже реже бросали ей вслед то самое хлесткое слово, которое заставляло вздрагивать ее плечи. Веркины черные глаза. стали какими-то нежными и подернутыми дымкой. А через какое-то время даже я поняла, что у нее появится еще один солдатик.

Она стала с особой нежностью относиться ко мне, все расспрашивала про Шурку, о котором я мало что знала, а по вечерам сидела на крылечке, гладила свой огромный живот и напевала:

— Баю-баюшки, баю,
Баю доченьку мою,
Мою маленькую,
Синеглазенькую.

Как Верка могла догадаться, что родится доченька, что она будет синеглазой? Она разговаривала с дочкой нежно и любовно, и так была отгорожена от всех, что казалась за невидимым забором. Я ничего еще в то время не знала о наследственности, о странной способности детей быть похожими на своих родителей, но, когда появилась на свет Любочка и стала расти на наших глазах, я с потрясением для себя увидела, как она с Шуркиным щенячьим восторгом смотрела на мир, на людей его синющими глазами. Какой самозабвенной, самоотреченной и любящей матерью стала Верка! Она всю себя бросила к ногам дочки. Никто уж потом ни разу и не вспомнил о ее веселом прошлом, бабы стали говаривать, что Верка хорошая мать, да и женщина ниче, с головой. Она билась как рыба об лед, кроме основной работы ходила на приработки, где что побелит, покрасит, не брезговала ничем. А Любушка росла истинной Любушкой, всем она была люба. Бабушка моя не уставала изворачиваться и придумывать какие-то работы для Верки, чтобы помочь ей и дочке. Видно, и она что-то увидела в глазах этой девочки. И, слава Богу, все было хорошо у Верки с ее девочкой: выросла она, вышла замуж за хорошего парня, как и положено любимому и оберегаемому этой любовью ребенку. Когда бабушка моя спрашивала у Верки: «Чей ребенок-то, Верунь?» Верка смеялась и говорила: «От любимого, единственного моего, от ненаглядного…» Я ей верила.

ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР деда с бабушкой

— Напрасно мы не взяли Шурку к себе, не выйдет из него толку без мужской руки, слишком уж куражистый характер… А чего это ты, Николай, Степановну недолюбливаешь? Она неплохая баба. Правда с прибабахом, да ведь у каждого свое… Может, и на нас глядя кто скажет, что по-хорошему — так и не надо было отказываться от мальца…

— Ты когда-нибудь поймешь, что отец его, твоего Шурки, не на курорте заболел и умер… — ответил очень раздраженно дед…

— Да все я понимаю, но только ради своих когда-то можно и рискнуть, — не отступалась бабушка.

— А я, значит, мало для них сделал, — опять раздраженно ответил дед. — А кто ей все эти годы помогает, кто детей ее одевает? А сколько раз картошки, муки ей отправляли, детей подкармливали…

— Не о том я, — как-то очень грустно сказала бабушка. — Уж больно ты дорожишь своим партбилетом, больше, чем всеми нами, своими родными.

— А вот этого ты не трожь, глупая баба, — взвился дед. — Я за него жизни не жалел, когда усмирять басмачей ездил. Он меня, может, и от смерти спас.