Чистый четверг

Карьера Василия, несмотря на жену-чужачку, не пострадала. Он видел, как один за другим его бывшие соратники, достигшие высоких постов, куда-то исчезают, некоторые навсегда. Одних он жалел, когда узнавал, что их погубила незрелость мышления, тлетворное влияние старого. О других думал, что сумели эти люди притворяться, пристроиться, обмануть бдительность даже таких, как он сам. Труднее всего было разобраться с арестом Фрунзе, но он знал одно: человек может ошибаться, партия же — никогда! Ей он верил, в нее он верил, как иные в Бога. Правда, жене он не мешал молиться за детей, а вот в церковь ходить запретил. Иногда Анна все-таки умудрялась вырваться из дому в церковь и помолиться, покаяться в том, что так счастлива, несмотря на все потери, помолиться о чуде, в которое даже поверить было трудно, — в возможность встречи с родителями.

Глава 5. Анна

Горе, как известно, самая нежданная гостья, но самая неотвратимая. До тридцать седьмого года у Василия и Анны было уже четверо детей. Шурка родится потом, после смерти отца, так и не увидит он своего родителя, о котором мать неустанно, до последних дней своих будет говорить с такой любовью, на которую способна была эта удивительная женщина. Уже взрослой я узнала еще об одной тайне моей Оренбургской бабки.

Семья Василия жила в то время в ведомственном доме, в одном из лучших образчиков сталинского неоклассицизма. Правда, жильцы часто менялись… На секретных совещаниях говорили о бдительности, о том, что враг не дремлет, что он порою в наших рядах. Но никогда, в самом страшном сне не мог бы Василий представить, что осенней ночью именно по его душу будет прислан черный ворон. Странно и необъяснимо, что от скрипа тормозов одновременно проснулись Анна и Василий, с замиранием сердца и с предчувствием беды. Гостей довольно долго не было, и Кирины совсем уж было успокоились, когда в дверь постучали. Мир рухнул снова…

Никто не хотел объяснить, где Василий, что с ним. Анна металась по всем приятелям, которые стали вдруг такими отчужденными и вежливо холодными. И только один намекнул, что муж пока что здесь, в оренбургской тюрьме. Он же и сказал, что лезть к большому начальству ей не стоит, будет еще хуже, намекнул на то, что ей, с ее прошлым, тем более… Но обещал свести с одним из тюремщиков, предупредив, что ей следует приготовить что-нибудь вроде самогона, и в больших количествах. Тут же Анна бросилась к своей прежней соседке по коммунальной квартире, списала рецепт приготовления этого напитка и в тот же день поставила брагу. Позже, когда ее свели с этим «нужным» человеком, она этой самой самогонкой растопила его сердце, и он иной раз передавал письма от жены мужу. Да и от Василия иногда приносил записки. Они были всегда жизнерадостными, полными надежды: «Не унывай, Анна Степановна, очень скоро разберутся те, кто умнее нас, с этим делом. Партия знает, кто такой красный командир Василий Кирин, что он сделал для родной Красной армии, для партии, для Родины. Чуток подожди, береги себя, не поднимай до родов тяжестей. Верю, что родины будем справлять вместе, если родишь без меня, назови Шуркой, я знаю что будет сын. Береги себя, любая моя».

Анна перечитывала записку, понимая, что Василий не мог написать всего, что хотел сказать ей, но она чувствовала меж строк столько любви, тревоги и нежности, что, прижав письмо к мокрому от слез лицу, ощущала тепло его рук, его губ, слышала стук его сердца. Всплывали воспоминания: перед тем, как уснуть, она замирала на его крепкой надежной груди и слушала ровный и сильный стук его сердца, оно всегда выстукивало одно и то же: «Люблю, люблю, люблю…».

Трудно было ей в эти дни, но, видимо, жизнь решила, что этих испытаний для нее еще недостаточно.

Однажды красномордый охранник сказал ей, что Василий сильно заболел и что жить ему осталось совсем немного, да это и к лучшему. От этого многозначительного «к лучшему» застыла кровь в жилах, а в глазах потемнело.

— Дорогой, золотой, милостивый, — умоляла она тюремщика, — расскажи мне правду, расскажи, мне будет легче.

Она принесла ему несколько бутылок мутноватой жидкости. После того, как Анна поставила перед ним третью бутылку, «милостивец» наконец-то разговорился.

— А чего тут рассказывать, — начал тюремщик белозубый и кудрявый парень, которого легче было представить актером, играющим этакого славного тракториста-передовика, стахановца. Кровь быстрее побежала по его румяному и без того лицу.

— Хорошо, что сальца с огурчиками догадалась принести на закуску, — похвалил он Анну, громко, с хрустом откусывая добрый кусок огурца.

— Доказано уже почти, что…, — глянув на побледневшую пуще прежнего Анну, запнулся охранник, — короче, если бы… не болезнь, то отправили бы его в неизвестном направлении…

— Как же так, как же так, — шептала помертвевшими губами Анна, — он ведь так предан, он ведь жизни своей не мыслит без всего этого.