День восьмой

Красивая молодая чета сошла на пристань в Нью-Йорке в День святого Валентина 1878 года. Юстейсия еще никогда не видела снег; не знала, что такое мороз. Как только представилась возможность, она, несмотря на снегопад, добралась до католического храма, храма своей веры и, простояв час на коленях, пришла к выводу, что это испытание послано ей в наказание за непослушание. Она совершила ошибку, но верила, что священные узы брака смогут каким-то непостижимым образом стать ей опорой.

Они отправились в Питтсбург, а потом оттуда переехали в Коултаун. Оба места не отличались здоровым климатом, в особенности для дочери моря и солнца, и они потеряли троих детей. Мы уже видели, с какой готовностью Лансинг передал бразды правления на шахтах сначала мисс Томс, а потом Эшли. У каждого человека должно быть особое место, где он чувствует себя успешным. Таким местом у Лансинга были клубы и ложи; он имел огромный успех в тавернах на Ривер-роуд, где его громкий смех, рассказы и шумная возня оживляли любую компанию. Несколько раз в неделю он приезжал домой на рассвете: пошатываясь, вылезал из тарантаса и оставлял лошадей на крикетной площадке – чудовищный пример бесхозяйственности! – но не потому, что был пьян в стельку, а потому, что чувствовал себя смертельно усталым. Его выматывало ощущение тяжелой апатии, которое как свидетельство сомнений и внутреннего отчаяния появляется после напряженной погони за удовольствиями. Подниматься наверх ему не было необходимости: можно улечься спать и на первом этаже, в бывшей игровой комнате.

Юстейсия быстро поняла, что хоть в чем-то ей повезло: муж не был алкоголиком, вообще не переносил выпивку. Брекенриджу Лансингу это давало повод для глубоких переживаний, потому что умение пить было неотъемлемой частью образа настоящего мужчины, который был привит ему в детстве. Он, конечно, пил, но больше говорил о выпивке, и научился множеству приемов таить свой секрет: опустошал стаканы в цветочные горшки и плевательницы; менял свой полный бокал на пустой, стоявший тут же на столе, даже носил с собой гусиное перышко, которым пользовался для того, чтобы где-нибудь в сторонке вызвать рвоту и опустошить желудок.

Своей женой Лансинг гордился, даже более того: ему казалось, что он влюблен в нее, – однако и побаивался. Юстейсия содержала дом в образцовом порядке и следила за его доходами. Она отказалась от служанки, и лишь время от времени нанимала женщину для уборки дома. Это возмущало мужа: каждый уважающий себя глава семейства должен нанимать помощницу для жены. Юстейсия объясняла, что ей не хочется, чтобы весь Коултаун знал о частых скандалах в «Сент-Китсе». Она занималась инвестициями его денег; давала деловые советы; писала ему речи для выступления в ложах и по случаю праздников. Лансинг был известным в городе человеком, и его уязвляло, что Юстейсия всегда права, но еще больше уязвляло, что она никогда об этом не упоминала, никогда не радовалась своей правоте. Он любил жену, но избегал увидеть свое отражение в ее глазах. Со своей стороны, Юстейсия научилась мириться со всеми его недостатками, кроме тех, что напоминали ей отца. Ничто не может вызвать в нас большего отчаяния, чем воспроизведение в наших близких слабостей, уже знакомых по предыдущей жизни; это дает возможность прочитать будущее. Ее отец был откровенный лентяй. Она умоляла мужа вернуться в Нью-Йорк, предлагала продолжить дело отца в Бас-Тере и никогда не опускалась до брани. Жестокие ссоры начались лишь тогда, когда она увидела, какой способ воспитания выбрал Брекенридж для их сына Джорджа.

Джон Эшли с семейством прибыл в Коултаун в 1885 году. Они купили дом, про который говорили, что он еще несет на себе отпечаток трагедии, случившейся с Эрли Макгрегором.

Лансинги за жилье не платили, поскольку жили в доме, который компания предоставляла управляющему шахтами. Окруженный угрюмыми тисами и кедрами дом был сложен из красного кирпича, потемневшего от времени, веранды отсутствовали. За домом раскинулась широкая, обсаженная лещиной лужайка, которая спускалась к пруду. Пока Лансинг не дал своему жилищу название «Сент-Китс», в городе здание было известно как «дом Кейли Дебевуа». Чадолюбивые, сами похожие на детей Дебевуа, жизнь вели счастливую и суматошную, в окружении одиннадцати детей – шестерых собственных и пятерых племянников и племянниц, которых они усыновили и удочерили. В коврах зияли дыры, стулья шатались; стекла кое-где заменяла коричневая бумага (их выбили мячом, когда играли в комнатах, потому что на улице лило как из ведра). Столовой у них не было, и все ели на кухне, поэтому обеденный стол, который занимал слишком много места, пришлось вынести во двор, под виноградные лозы. Все часы в доме были поломаны. Перила у передней и задней двери едва держались: да и какой смысл тратить время и средства на ремонт, если по ним постоянно кто-нибудь съезжает. Младшие Николас и Филиппина донашивали одежду за старшими, причем далеко не первые. Счастливые Дебевуа, где вы теперь?