Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Мораль: зачем уехал Кончаловский,
Когда, по всем канонам классицизма,
Долг в его фильме чувство перевесил
И оправдал усопшую любовь?
Ведь с мымрой из общественной столовой
Все стерпится и слюбится, поверьте,
Коль можешь ты спасти детей замерзших
И автомат вслепую разобрать.

Какая гадость эта ваша заливная

Рыба.

70-е. Юмор

С горчичкой сойдет

Райкин

Вселенская слава Аркадия Райкина взросла на той же почве, что сегодня эксплуатируют новые русские бабки — на вдохновенном и юродском коверканьи русского языка.

Десятилетиями русский народ считал Райкина образцом вкуса и упоенно повторял за ним довольно отвратные слова «рекбус», «кроксворд», «соплистка», «дюфсит», «унутреннее содержание» и «Мурлин Мурло». Пытались также вслед за ним мекать, хрюкать, икотно смеяться и воздевать указательный палец — но тут народный артист СССР был непродражаем: компенсировать мимикой и жестом полное отсутствие драматургии в интермедиях гуще него, жирней и чрезмерней не умел никто. Потому его и за границу выпускали без скрипа, что перевод почти не требовался: два мыка, три прихохота, сто переодеваний и фирменный взмах шевелюрой в конце. Весь современный русский плебейский юмор вышел из этих стремительно натягиваемых на него за сценой и застегиваемых на спине мешковатых костюмов, салопов и пижам (скорость переодевания тоже была фирменным авторским трюком).

Его регулярно ставили на одну доску с Зощенко — казалось, заслуженно. Оба умело копировали самодовольного плебея, оба за это пользовались его истовым обожанием, оба сатиризовали предмет до полного с ним слияния — только Зощенко, мягко выражаясь, словами, а Райкин, грубо говоря, рожами. Тезка будущего завлита Михаил Михайлович документировал среды чужой язык и нравы и тем держался на известной дистанции — Аркадий Исаакович погружался в предмет с головой, как в сценические балахоны и мохнатые брови на резинке. Но всегда вовремя сбрасывал личины, закидывал назад шевелюру и распрямлялся во весь рост гиганта-сатирика, поддающего скрюченному обществу «культурки». За это Зощенко дали по шапке, а ему нет, хотя оба, казалось бы, из опального Ленинграда. Хотя поносили М. М. на каждом углу не за презрение к советскому человеку (было бы справедливо), а за создание гадкого и мелкотравчатого обывательского мирка — уж Райкин ли не создавал? Вероятно, вождь все же умел отличить настоящий талант. На звукоподражателей не разменивался.

Мелкотравчатому народу из парков культуры, меж тем, нравилось. Там громко любили хамоватого Хенкина, довольно подлого в своих розыгрышах Богословского (чего стоит одно опечатывание квартиры друга в разгар арестов казенным сургучом — смачно пошутил, забористо), злободневные дуэты оригинальных куплетистов Шурова — Рыкунина, Мирова — Новицкого и Нечаева — Рудакова. Всю эту пошлую и развязную клаку эстрадных конферансье в «бабочках» (история сохранила только пародии на них — Велюрова и Апломбова, — а ведь целый цех был «задиристых», не лезущих за словом в карман Гаркави, Бруновых и Смирновых-Сокольских!).

Все они сгинули в одночасье вместе с комнатами смеха. Народ к 70-м как-то разом поумнел, перестал смеяться пальцу и слову «хтой-то»; люди в «бабочках» пригорюнились. И тут на Райкина, имеющего свой стационарный театр, а не переменные «ракушки» в домах отдыха, свалился подлинный дар небес — умный сочинитель, готовый запродаться гению с потрохами. Завлит Жванецкий. Гений снова зацвел самоупоенным румянцем, за ним вместо хрюков и «изьмов» стали повторять «в греческом зале, в греческом зале», «если меня в укромном месте прислонить к теплой стенке» и далее по собранию сочинений. Но — как сказал уже четырежды помянутый классик — «товарищ Райкин именем автора не злоупотребляет; без ажиотажа к этому относится, спокойно». И как-то само собой оказалось, что артист не всегда и нужен. Что хорошую литературу можно читать и без выражения, хрюканья, вытаращенных глаз и всклокоченной шевелюры. И даже без шевелюры вообще. Этак скороговорочкой, скоренько, заглядывая в шпаргалку из портфеля и вместе с публикой смеясь собственным хохмам.

А Райкин стал «классиком легкого жанра» со всеми последствиями этого парадоксального титула. Въедливой старушечьей ухмылкой. Бабско-тенорским привередливым рассматриваньем себя в зеркале. Белым смокингом и доверительным подмигиваньем. Выведением клевретами к микрофону, дабы добрать аплодисментов — за стаж. Классическим воспаленным премьерством.

Король гэга.

Маэстро смеха.

Герой Социалистического Труда.

70-е. Поэзия

Осинки и апельсинки

Вознесенский