Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Русский советский писатель всегда больше любил собак и деревья, нежели людей. Белые Бимы были ухожены и тупо преданы, травы густы, а люди блевали, смердели и предавали.

Способность к блеву, смраду и предательству была свойственна письменникам нового века более чем кому бы то ни было — но в их глазах избранность искупала все. Поэтому образ Большого Российского Писателя всегда был неотделим от отшельнического хождения по зеленям с двустволкой, жгучей жалости пополам с презрением к пьющему простолюдину и от пристально-нежного внимания ко всякой тварьке — с тем, чтобы торжествуя всадить в нее заряд дроби, а потом описать художественно на бумаге специально для школьных изложений (интересно, отчего в школе так помешаны на экологии — всех этих чуйках, нырках и промоинах?).

Очевидно, последним мезозойцем, завершающим эту галерею чувствительных бар с патронташем — от Тургенева до Троепольского через Некрасова, Бунина и Алексея Толстого — был свет Юрий Маркович Нагибин. Все типические черты разобиженного дворянчика, характерные для русской лиры с конца ХIХ века по наши дни, выкристаллизовались в нем до отталкивающего совершенства. Столь манящая слабый пол нездоровая инфантильность яркой личности, бахвальство беспробудным героическим пьянством вкупе с жалобами на здоровье начиная с 35-летнего возраста, душевный эксгибиционизм и омерзительное восточное отношение к женщине — фимиам пополам с побоями, тошнотное прислушивание к своим болям и дамские истерики с битьем посуды на чистый лист — все это давно знакомо и двадцать раз пройдено дотошными литературоведами. Как говорил Хармс, «Ходасевич однажды одолжил у Городецкого сто рублей, от Гумилева ушла жена, Блок подрался с Нарбутом, а разнимал их Лившиц, у Андреева сгорела квартира, Мандельштам сшил себе новую шубу, а Мариенгоф, моясь в ванной, больно ударился головой — много интересного можно рассказать о русской литературе начала ХХ века».

Впрочем, никто не навязывался. Книжку дневников, местами язвительно точных, порою старушечьи болтливых, Нагибин готовил к печати сам, вдовы тут не виноваты. Да и вряд ли хоть одна из них была бы рада обнародованию того, что там о ней написано.

Одна дура. Другая оставила его, как прислуга, предупредив заранее об уходе. Третья недобра, коварна, мстительна, хоть и великолепно умеет играть незащищенную растроганность. У четвертой по обыкновению болит и пучит живот. Это о самых любимых. О нелюбимых речи нет. Мир напоен сальными плюющимися посредственностями, близорукими добрыми жабами из окраинных библиотек, мерзкими прокаженными уродами, вдохновлявшими Босха и Брейгеля, и спертым духом недоброжелательства к светочу русской словесности, одиноко белеющему парусу с вензелем «Ю. Н.».

«Литература так съежилась, так оскудела, что ничего годного для борьбы, разоблачения, втаптывания в грязь, кроме моего “Терпения”, не осталось», — язвит грядущий отец «Гардемаринов».

«Меня, не совершившего даже малой подлости и сделавшего не так уж мало хорошего окружающим, преследуют, как волка, травят и убивают», — плачет постоянный автор софроновского «Огонька», обладатель особняков, премий и собраний сочинений.

И дальше с совсем уж плаксивой интонацией чеховских дачников: «Что-то кончилось, кончилось, и порой я знаю, что кончилось — все кончилось». «Гадость всюду».

По неприличной, немужской жалости к себе, посетившему сей мир в его минуты роковые и не нашедшему приюта певцу, Юрий Маркович бьет все бунинские рекорды. Уж как по-бабьи, по-цэдээловски облизывал себя желчный Иван Алексеевич, как крыл начинающуюся тотчас же за порогом черную дыру из мужичья, бездари и окололитературных шавок, а и ему далеко до христовой горечи переделкинского барона. Победившему ученику — от побежденного учителя.

Кто сильнее, горше, жальче всех ноет о несостоявшихся поездках? Десятижды обогнувший земной шар, издавший тонны путевых заметок Нагибин, то и дело небрежно вставляющий: мол, Норвегия не то, что пять лет назад, а Венгрия и вовсе говно на палочке. Кого более других ранит равнодушие и несовершенство окружающих? Обделавшего словом правды всех без исключения своих друзей, жен и коллег Нагибина. «И вот он показал мне красных обезьяний зад». «Я был рад, что разбил ей лицо». «Потом он появился в заношенном тренировочном костюме. В мотне жалко трепыхались яйца, напоминая о былой бычьей мощи». «Она — копия своей неуправляемой матери, но без ее гниловатого шарма» (это все — о реальных людях, живых и покойных, по-«крокодильски» называя фамилии). И после этого, подробно пересказав, от кого какой запах, кто кого трахнул, а у кого глаз вываливается, он вдруг с горечью заявляет: «Мои старомодные правила приличий, стремление всегда держать нравственную форму отдалили от меня всех литературных людей». Подумать только! «А ведь я был хорошо одет, полон добра и снисходительности».