Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Он шестиклассником искал благословения у Пастернака и сорок лет гордился устно и печатно, что тот его в гроб сходя. Бедный Борис Леонидович. Врожденная деликатность не позволила ему уклониться от сыновьих объятий и честно обозначить, что сын-то — не его.

Больше всего у молодого Вознесенского было не от Пастернака и даже не от Маяка, на которого они поочередно кивали в целях легитимизации, а от Сальвадора Дали — гениального шарлатана, отбившего все претензии именно прокламацией своего шарлатанства.

Весь секрет Дали заключался в сопряжении разнородного: воды с музыкой, дыхания с камнем, плоского с зеленым, а квадратного с бархатным. Отсюда и родилась «Треугольная груша», которая вполне могла быть и фиолетовой и ничего б не изменилось. Ахмадулина в те годы бесстыже рифмовала мартены с убийцей Лермонтова Мартыновым, Вознесенский — Пуччини с Кампучией, и на этой в-огороде-бузине-а-в-Киеве-дядьке стояла вся их графоманская поэтика. У нее потом прошло. Вознесенский же особо усердствовал в составлении бессмысленных пар аллитераций: «шлюзы — шлюхи», «правительства — провизоры», «кавалеры — каравеллы», «колокола — кока-кола». Ленина с рок-н-роллом, неона с березками, негров с Невой и яблоками. Быть можно членом партии коммунистов и думать о мартини-драй. Он посильно осовременивал коммунизм, вписывая его в новейший контекст, — за что его равно презирали Солженицын и Бродский, а тупарь Хрущев не понял новаторства и растопался ногами. В дикой солянке из Пушкина, джаза, дюн, дюраля, Моцарта, битников, автопокрышек отражалась пестрая помойка шестидесятнического сознания. Отсекать лишнее умели и хотели немногие, а как научились — слетел морок углов, призм, солнца в глаза и рискованных сочленений. Жуткую оплеуху навесил Вознесенскому умный поляк Радзинский в закрывающем 60-е фильме «Еще раз про любовь». Там поэт Женя Даль в молодежном кабаре читает стих про мотогонки на вертикальной стене. «Лесенка», разностопная строка, характерное подвывание и встряхиванье руками явно отсылают к одноименным поэзам Вознесенского. «Стихи очень плохие», — безжалостно и справедливо рубит в микрофон физик Евдокимов, но окончательно добивает легенду добрая бортпроводница Наташа: «А вот мне понравилось. Молодой автор старался».

Вознесенский умело не заметил издевки, а критики, чтоб раззвонить, у нас на тот момент не было.

Молодой автор старался, да. Рвал кожуру с планеты. Щупал Лоллобриджид. Спускался в глубь предметов, как в метрополитен (очень хорошо зарифмовать с «митрополитом», дарю). Искусственно усложнял довольно простой на тот момент мир, туманя смысл «задиристыми» метафорами. Мир иногда брыкался. «И бились ноги в потолок, как белые прожектора», — глаголил автор в пассаже «Бьют женщину». «Ну его, вашего Вознесенского, — сердился комсомолец в тогдашней “Юности”. — У него женщину бьют, а он ногами любуется». Запомнилось отчего-то. Примитивно, но правильно: а не витийствуй.

«Брезжат дюралевые витражи,

Точно рентгеновский снимок души».

Бред какой-то.

«Худы прогнозы, и ты в ожидании бури,

Как в партизаны, уходишь в свои вестибюли».

При чем тут партизаны? Ну как — в них же тоже уходят.

«Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент,

Закажите мне мартини и абсент».

Пижон.

Он был бы, вероятно, очень хорошим рок-н-ролльным поэтом, будь у нас тогда рок-н-ролл. Примат ритма над смыслом, транса над нарративом, вспышек, движения, энергии над содержанием роднили его с носителями истероидного рок-темперамента. Не зря он так охотно протежировал до поры подпольным рок-идолам — Гребенщикову, Башлачеву, прочим. Чуял своих.

И пижонство у них не грех.

И абракадабра не грех.

И красные сапоги на желтой траве.

Нет, напрасно он ходил к Пастернаку — они б с Моррисоном спелись.

А что. Молодой ленинец, любит негров, стриптиз, мотоциклы и выпендриваться. По-нашему пафосный: не велит трогать музыку руками.

Настоящий рок-н-ролльный кадр.

У них — сторчался бы. У нас — умер в Переделкине.

Неизвестно, что лучше.

70-е. Аристократизм

Осень гардемарина

Нагибин

Не было в России автора, менее обиженного Советской властью, чем Юрий Нагибин. Еще при жизни во всех мало-мальски солидных библиотеках под его сочинения отводился отдельный шкаф. Это не помешало большому автору числить себя в жертвах режима и напоминать об этом при каждом удобном случае. «Дневник», готовившийся к публикации им самим, а отнюдь не пересолившими душеприказчиками, был случаем благоприятным.

Был на охоте. Привез четырнадцать уток и омерзительное впечатление об Анатолии Ивановиче.

Странно, что смерть этого лета я ощущаю несравненно острее и печальнее, чем смерть Михаила Светлова, приключившуюся вчера.

Мои записки по своей содержательности начинают походить на дневники Ники Романова.

(Ю. Нагибин. Дневник)