Дневник и воспоминания киевской студентки

Сегодня снова врывались солдаты и снова рылись в постелях. Ох! эти морды, эти «коммунистические» локоны из жирных волос, вылезающие из под засаленных, сдвинутых, по-пьяному, на затылок фуражек; этот стук винтовок о пол, резкие звонки, брань, и испуганные, измученные лица буржуев.

Некоторые люди, напр[имер], старик Б., месяцами не выходят из дому. Но в том то беда, что «они» приходят в дом, «они» не хотят, чтобы кто-нибудь хоть одну минуту жил и дышал спокойно.

Но это уже предсмертные конвульсии. В статистическом бюро сняты телефоны и мне приходится ходить по учреждениям собирать сведения. Это гораздо интереснее, чем сидеть в телефонной будке. Я была даже в одной из канцелярий чека, правда, в очень скромной, той, которая выдает пропуски на выезд. Она находится в хорошеньком одноэтажном доме на Екатерининской. Перед ней стоит огромная очередь, жаждущих получить пропуск. Бываю на бирже труда, в больничных кассах — все меньшевистские учреждения, члены которых имеют иногда недоразумения с властями.

Владелец типографии, в которой печатается наш бюллетень, раз робко спросил меня, каковы политические новости? По его глазам было видно, что он хотел услышать такой ответ: «Мое учреждение эвакуируется». Я ответила уклончиво: «Кажется, на фронте неважно!»

За эту неделю я видела немало учреждений, и у меня сложилось такое впечатление: сидят тысячи людей, получают жалование, считают, пишут и, в сущности, ничего не делают. Никому их работа не нужна, ни стране, ни частным лицам. Да это и не работа, а переливание из пустого в порожнее.

Труд дворника, дровосека более полезен для них же, чем их семичасовое высиживание в грязных, неподметенных комнатах.

И они сами это отлично чувствуют; большую часть дня болтают, уходят со службы, никто не скрывает своего халатного отношения.

27-го августа.

Сегодня приходили забирать швейную машину, но двери открыла Б. и заявила, что она квартирантка, ничего не знает, а хозяев нет. Комиссар не настаивал и ушел, указав только, где надо зарегистрировать машину.

Прямо копия из сатиры Рихтера: рояль мы уже зарегистрировали, пишущую машину тоже, теперь очередь за швейной.

К чему им частные машины и музыкальные инструменты? Конечно, только, чтобы шиканировать буржуев, потому что И. говорит, что, когда она пошла по адресу, оставленному комиссаром, регистрировать машину, она видела, что в книгах, рядом с номером машины отмечали кто её владелец: «буржуй», «трудящийся», «доктор».

У первых, конечно, машины заберут в национальные швальни[39], в которых отвратительно шьют. Р. заказал себе в такой швальне косоворотку; ее шили очень долго, наконец, выдали без пуговиц и криво скроенную.

У него десять костюмов, но он должен был заказать себе эту сатинетовую рубаху, потому что ему сделали внушение за то, что он слишком элегантен.

Теперь я понимаю, почему все мои сослуживцы имеют такой неопрятный вид.

28-го августа.

Хлеб стоит от 120—140 р. фунт. Вероятно, для многих он недостижим. Я уже несколько раз покупала для Т. Несчастная старуха не хочет прикасаться к своим сбережениям и отказывает себе в куске хлеба. В те дни, когда она ест у нас, она счастлива, потому что она должна себе варить на керосинке, которую она разогревает кусочками дерева (керосина давно нельзя достать); дым ей выедает глаза, раз она чуть не угорела. Всю зиму она собирала щепки на улицах. При распределении киевлян по категориям, она каким-то образом попала в 3-ью и ничего не получает. Положим, наш горпродком так работает, что никто почти ничего не получает по карточкам.

Судя по сводкам, большевикам все хуже, но они, видно, решили защищать Киев серьезно, потому что с каждого дома взяли людей на окопные работы. Вчера в 4 ч. утра потащили в район и 60-летнего К., но он доказал, что он французский гражданин и его освободили.

30-го августа, 7 ч. веч[ера]

Уходят! уходят! уходят!

В течение недели я переходила от надежды к отчаянию, но теперь видно, что они уходят.

Город имеет страшный вид. Все мертво, заколочено, только солдаты бегут по улицам и стреляют в воздух.

Еще утром мы не думали, что освобождение так близко. Утро было ужасно: в газете список 67 расстрелянных в прошлую ночь. Есть знакомые фамилии.

Но на службе уже говорили, что Хургин уезжает и, что всю ночь жгли бумаги; рассказывали, что всю перепись потопили в Днепре. Очень жалко! это была их единственная осмысленная работа.

К 3-м час. все стало ясно. Р., который никогда не передает слухов, вернувшись из совнархоза, сказал Н.: «Сегодня они уходят, «знатные» большевики уже уехали». Теперь он жжет какие-то документы. Он, кажется, свободно вздохнул и потому что ушли большевики, и потому что приходят добровольцы, а не Петлюра: он почему-то очень боится Петлюры.