Дневник и воспоминания киевской студентки

Перед биржей труда снова бесконечные очереди. А я, по собственному опыту прошлого лета, отлично знаю, что и это ложь. Прямо через биржу очень трудно получить место. Только заручившись местом, надо пойти записаться с какой-нибудь особой приметой, напр[имер] знанием определенного языка. Тогда на следующий день тебя требуют вне очереди.

10-го января.

Люди бегут массами. Кто только имеет какую-нибудь связь с бывшими окраинами России, бежит с этого кладбища. Говорят, что не так трудно переехать через границу.

Мы все живем одной надеждой, что весной тут будут поляки. Еврейская буржуазия должна у поляков искать защиты от еврейских коммунистов.

20-го января.

Есть надежда ехать. Нас устраивает в своем вагоне комиссар — знакомый Н.

На днях расстреляли 10 человек за «спекуляцию» валютой. 9 евреев и 1 русского. На огромных плакатах, развешанных по Крещатику, были написаны их имена, и толпа, читая их, радостно гоготала: «Наконец-то, и до своих добрались, жужжали христиане. Теперь громко евреев не оскорбляют, в лавках не отказывают продавать им, но любимое ругательство по-прежнему: «жидовская морда»; оно употребляется и по адресу русских, имеет, вероятно, тот же оттенок, что с... с..., то есть сравнение с каким-нибудь мерзким существом.

За что мы так страдаем? Русским было и будет хорошо, а евреям было, есть и будет плохо. Малейшая контрреволюция, реставрация вернет хоть часть имущественных потерь русским, их прежнее положение в обществе, а евреям ничего не вернут, не будет протекций при дворе, у министров.

А деникинцы катятся все дальше и дальше. Уже Таганрог в руках большевиков. «Их банды бьют наши банды», как говорил еще осенью один деникинец.

17-го была у О.Н. Были только мы с Л. Она нас не ждала. Квартира выглядит, как у всех теперь: грязная, запущенная, хозяйка в рваных платьях, на столе битая посуда, рваная скатерть. О.Н. жаловалась на бедность. Она — домовладелица и потому вне закона. В её доме живет один из многочисленных, быстро сменяющихся, комендантов города. Она должна его кормить, снабжать бельем, постелью. Разумеется, все переходит в его частную собственность; требования сопровождаются бранью, угрозами.

О.Н. рассказывала, что её сестра и племянницы устроили кооперативное хозяйство: они сошлись с жителями соседних домов, наняли повара, взяли на себя заведывание хозяйством и кормят, таким образом, несколько десятков семейств. Может быть, это решение женского вопроса, уничтожение отдельного хозяйства? Может быть, и из этого хаоса и ужаса что-нибудь вырастет? Разве можно надеяться? Неужели я еще не научена горьким опытом, что здесь нет места для надежды. Через несколько недель, — а может быть, и дней, — придет «ячейка» и национализирует это «частное предприятие». Будет вместо него «советская столовая» с вонючей едой и «сотрудниками», которые будут всех и все обкрадывать.

Кстати о слове «сотрудник», почему-то приказчики, alias служащие библиотеки Идз. стыдятся употреблять два последних термина. Они величают друг друга сотрудниками.

25-го января.

Теперь мы должны ехать во что бы то ни стало. Дело идет о папиной жизни. Был уже издан обычный декрет о том, что укрывающие ценные бумаги будут расстреляны, а наши последние бумаги нашли при обыске у знакомых. Отец семьи бежал с деникинцами; за это разгромили всю квартиру и забрали у двух оставшихся старух все, решительно все, что они имели. Забрали и наше.

Я хожу, как сумасшедшая. В каждом шорохе, в каждом звонке мне чудится приход чекистов.

Р[ечица] 6-го февраля.

Слава Богу! мы далеко от Киева и, надеюсь, через неделю будем в Польше. Пока сидим в комиссарском вагоне, который мне кажется раем в сравнении с нашей киевской квартирой: здесь всегда тепло, дров кругом сколько хочешь, а у нас последние дни был 1°, 2° тепла.

Но как трудно было выбраться из этого ада! Я до сих пор поражаюсь, как нам повезло, что нас нигде не задержали — ни дома, ни на вокзале.

Чтобы не доводить отца до полного отчаяния, мы ничего не сказали ему о пропаже бумаг, но только убедили его не ночевать дома. Мера неумная, но, что было делать? 3 дня комиссар нас обманывал, все откладывая отъезд. Последние 2 дня мы не имели на чем спать, из чего есть.

Все ценное спрятали в чулан, двери заклеили, приставили к ним большой шкаф, но у меня нет ни малейшей надежды, чтобы хоть что-нибудь сохранилось. Как только узнают о нашем отъезде (может быть, в эту минуту), квартиру реквизируют и всё погибнет, как и у других.

Кто-нибудь уже постарается донести. З. замуровали свое серебро, знал точно место лишь один управляющий, но кто-то из мести донес на него, как на укрывающего буржуйское имущество. Пришли матросы из чека, грозили старику револьверами; он указал тайник.