Дневник и воспоминания киевской студентки

Наконец, в прошлое воскресение мы вышли из дому. Вышли, как воры, ни с кем не попрощавшись. Каждый пошел отдельно, чтобы не обращать внимания. Уже полгода я мечтала об этой минуте отъезда, а тогда мне было бесконечно жаль покидать родной дом. Может быть, я никогда его не увижу. Неужели я никогда больше не буду ходить по киевским улицам и садам?

Мы долго сидели в квартире комиссара. И он, и его семья антипатичны. Не исполняют обещанного, ко всему относятся халатно. Чувствуется глухая вражда к нам. Кого они в нас ненавидят? буржуев? евреев? Комиссар — белорус; жена его полька.

Вечером мы пошли пешком на вокзал. Последнее время я никогда не выходила в сумерки и меня поразил вечерний вид Киева. Город казался совершенно вымершим. Такие улицы, как Фундуклеевская, Владимирская, кишевшие в былые годы прохожими, были почти пустынны. Трамваи давно уже не ходят, редко мелькают извозчики. Чем ближе к вокзалу, тем более жутко. Вокзал темен и пуст. Несколько человек, с мешками на спине, мелькают там и сям. Если бы не боязнь разных особых отделов, чека и проч., и проч., можно было бы свободно ходить по путям, на которых нет никакого движения. С большим трудом отыскали наш вагон. Мы ехали по-царски; так как комиссар перевозит семью со всей рухлядью на новое место службы, то он имеет в своем распоряжении 2 вагона: один товарный— для багажа, другой — 4-го кл[асса] для нас всех.

В этом то вагоне мы живем (15 чел.) уже неделю. Здесь спим (мужчины и женщины рядом), варим, моемся, играем в карты. Кроме нас и семьи комиссара, едут 3 поляка (офицер с женой и доктор).

Стояли мы в Киеве на вокзале 2 дня. То не было паровоза, то не хватало дров. Было очень опасно, так как каждую минуту могла ворваться железнодорожная чека и подвергнуть обыску.

Отношение к нам продолжало быть враждебным. В первый же вечер комиссар произнес длинную речь на тему о пороках и недостатках буржуазии. Доктор, несмотря на то, что жестоко пострадал от большевиков и, наверное, не симпатизировал им (его брали заложником в Москву), поддакивал комиссару. Семейные отношения последнего оригинальны: у него 4 детей (3 сына и дочь), но девочка называет комиссара— отцом, а комиссаршу — теткой. Когда она заметила мое недоумение, она покраснела и сказала: «Моя мама — сестра Казимиры Казимировны (комиссарши); она теперь в Сибири». Об отце она не упомянула.

(В начале войны у нас была кухарка, которая обманывала мужа с его родным братом.)

Старший сын комиссара тоже коммунист. Сам комиссар (Л.С.) вступил в партию еще в 1917 г. и считается «старым» коммунистом в противоположность новым так называемым «майским». Кажется, последняя кличка произошла оттого, что 1-го мая партия гостеприимно раскрывает для всех свои объятья. Л.С. не злой человек; он часто оказывает услуги совершенно безвозмездно, напр[имер] в Киеве номинально реквизировал квартиру вдовы одного известного монархиста, для того, чтобы ее не выбросили оттуда.

По его же рассказам он спас жизнь некоторым военным в январе 1918 г. Мне кажется, что он скорей карьерист, чем искренний коммунист.

13-го февраля.

Кажется, комиссар нас водит за нос. Целую неделю мы жили в вагоне, теперь вагон у него забрали, и мы должны были переехать в отведенный ему домик.

Жизнь здесь ужасна. Нас шестеро, и мы ютимся в 2-х маленьких комнатах. Есть только одна поломанная кровать в нашем распоряжении. На ней спят двое. Остальные лежат на полу, на завшивленных комиссарских овчинах. Из широких щелей деревянного домика дует. Трубу нашей крошечной плитки надо чистить каждые два дня, иначе проход заполняется сажей и дым валит в комнату.

Условия жизни комиссара и остальных путешественников не лучшие. Каждый второй день ходим на рынок, в город. Приходится ходить полями 5 верст в 12° и 15° мороза. На рынке ничего нет. Мяса в свободной торговле нет; из-под полы фунт стоит 300—350 рублей. Белого хлеба почти нет. Житний стоит 160 рублей фунт (дороже, чем в Киеве), притом он часто бывает с песком, с соломой.

Поддерживает нас одна мысль о близости фронта (80 верст).

17-го февраля.

Доктор уехал. Теперь очередь за нами. Томительно скучно! Комиссар, опасаясь за себя и за нас, умоляет ни с кем не знакомиться. Он, пожалуй, прав; хотя Р. — уездный город, но люди здесь так любопытны, как в местечках. В каждой лавочке, при каждом ларе с любопытством спрашивают: кто вы? откуда вы? зачем вы сюда приехали? и т.д. и т.д. Каждое новое лицо сейчас же замечают.

Городок поражает своей бедностью. Кирпичных построек почти нет; деревянные дома бедные, грязные, покосившиеся. На улицах непролазная грязь, но местные жители уверяют, что это ничто в сравнении с весной, когда улицы — сплошные лужи. Кое-где есть тротуары из досок, кажется, положенные немцами.

Население почти исключительно еврейское; редко мелькает польская физиономия. По-русски и евреи, и крестьяне говорят плохо, уснащая речь полонизмами.

25-го февраля.