Дневник и воспоминания киевской студентки

На днях было в Купеческом общее собрание киевских учителей. Председательствовала Луначарская. Почему-то учительский союз считается контрреволюционным. За что его так обижают, не знаю. Последнее собрание носило вполне большевистский характер. В течение двух часов истерически-бестолково не говорил, а кричал тов. Эпштейн из недоучившихся экстернов. Чего он хотел, он, вероятно, сам не знал, а слушатели и подавно. Ровно два года назад, в том же зале я слышала речь Шульгина[25]. В сущности, она отличалась той же бестолковостью, той же бессодержательностью, так же не давала ничего конкретного.

3-го июля.

Сегодня нас разбудил шум на лестнице. Я вскочила, опасаясь, что это чека и, может быть, к нам. Но оказалось, что это была лишь милиция, уводившая 75-летнего Т. на принудительные работы.

Б. страшно возмущался поведением своего коллеги — д-ра Быка, который советует, в одной из своих статей, коммунистам не только доносить на контрреволюционеров, но дежурить у «Бупа», присматриваться к лицам читающих телеграммы, прислушиваться к их разговорам, то есть, попросту шпионить.

Б. вне себя от падения нравственности. Бедняга, вообще, никак не может сообразить, что вокруг него делается. Между прочим, мама должна была ходить к Быку на поклон, когда папа был арестован. Он занимает пост не только в наркомздраве, но и в пропаганде.

6-го июля.

Сегодня приходили шофферы, хотели «реквизировать» шахматный столик, но Н. нашелся и сказал им, что они, вероятно, ошиблись. Они были милостивы и не настаивали. Последние несколько недель нам как-то везет, чтобы не сглазить. Даже суд со швейцаром кончился сравнительно хорошо. Он тянется со времени прихода большевиков. В прошлом году он добровольно ушел, никто его не рассчитывал, жил даже еще несколько месяцев в доме. Зимой, не имея видно заработков, предъявил в профессиональный союз на нас жалобу и иск. Судились мы долго. Дошло до революц[юционного] трибунала, где бывшие юристы были с нами корректнее, чем «товарищи» в проф. союзах. Там, несмотря на заступничество секретаря и юрисконсульта (меньшевики), доходило до невероятных грубостей; папу чуть ли не обвинили в краже самовара. Хотя в револ[юционном] трибунале судья был на нашей стороне, он не решился открыто оправдать буржуев и приговорил нас к уплате 1000 рублей, что на советские деньги небольшая сумма, так как все дорожает не по дням, а по часам.

Р. рассказывал, что в Москве небольшой семье, чтобы прокормиться, нужно истратить 120 тысяч в месяц. А главное, там не хватает продовольствия, тогда как у нас все есть. Письма М. полны жалоб, а помочь ему ничем нельзя. Посылали ему несколько раз сахар, но он его ни разу не получил. Возившие посылки всегда рассказывали, что у них съедобное конфисковали, но один откровенно сознался, что счел за лучшее взять сахар себе и предложил нам заплатить за него.

10-го июля.

Сегодня утром снова брали Т. на принудительные работы.

18-го июля.

Я, кажется, сглазила нашу спокойную жизнь; осматривали наш сейф; забрали почти все, несмотря на то, что за старое семейное серебро вступились даже знакомые банковские чиновники, но комиссары остались непреклонны. Мама упрекала себя за то, что оставила серебро в сейфе, но ведь столовое серебро забрали из дому, так что конец один.

Некоторым ловким людям удается спасать содержимое сейфов. Одна знакомая Р. — генеральская дочка — пошла к главному комиссару над банками, просила, плакала и добилась своего: ей позволили вынуть драгоценности матери из сейфа.

Когда они с Р. были в банке, взламывали сейф наследников граф. X. Оттуда вынули, между прочим, связки дорогих, старинных кружев. Большевики не знали имеют ли они ценность или нет и подошли справиться об этом у Р. и этой барышни. Надеясь спасти кружева, они сказали, что они не имеют никакой цены.

На этой неделе выехали из дому m-me Файнштейн и Подольский, реквизировавшие наше серебро. Они не побрезгали и меньшей добычей, взяли, на память, тюлевые занавески, тюфяк, постельное белье, даже мебельные чехлы. Но это считается такой мелкой кражей, что не стоит о ней говорить. Грязь они завели страшную, но, пожалуй, не большую, чем семья доктора, занявшая квартиру А. Как можно соединить высшее образование с такой нечистоплотностью. Они никогда не убирают квартиру, сушат белье в гостиной и на фасадном балконе, катают тесто, рубят котлеты на дубовых буфетах, никогда не выносят ведра с помоями, ходят в грязных капотах целыми днями.

Какая у них связь с университетом? какое он имел влияние на них? Иногда я спрашиваю себя не виной ли всей нашей трагедии — они — эти представители низов, прикоснувшиеся к культуре. Они её не поняли. Что у них общего с наследием долгих веков, выработанным без их участия. И, чувствуя себя чужими, видя, что наши требования, вкусы, нравы не для них, они решили все снести. Отсюда большевизм с его хамством, уничтожением всей старой культуры и дикими декретами.