Доктор Торн

– Ее светлость – дама эгоистичная и самоуверенная, – возразил доктор, – совершенно равнодушная к чьим-либо чувствам. Ей безразлично, что она кого-то ранит, преследуя собственные цели.

– Она никого не ранила: я прекрасно проживу и без Грешемсбери.

– Но мне невыносимо думать, что кто-то осмелился бросить тень на репутацию моей дорогой девочки.

– Да бог с тобой! Поверь: никакой тени. Просто Фрэнк повел себя глупо. Я не говорила об этом, чтобы не беспокоить тебя по мелочам. Но если леди Арабелла сочла необходимым вмешаться, не могу ее осуждать. Он сказал то, чего не должен был говорить, поступил глупо, но я не смогла этого предотвратить.

– Тогда пусть удалит из дома его, а не тебя, запретит ему приезжать.

– Дядя, он же ее сын. Как она его прогонит? Вот ты, например, смог бы меня прогнать?

Доктор молча обнял племянницу за талию и привлек к себе. В том, что девочку обидели несправедливо, он не сомневался, и все же сейчас, когда она неожиданно приняла сторону леди Арабеллы, не знал, как доходчиво объяснить ситуацию.

– К тому же, дядюшка, Грешемсбери в некоторой степени принадлежит Фрэнку. Так как же можно прогнать наследника из отцовского дома? Нет, с моими посещениями покончено. Пусть увидят, что я не собираюсь путаться у них под ногами.

Завершив разговор столь решительно, Мэри спокойно, ровной походкой вошла в дом и занялась приготовлением чая.

Но что же она чувствовала, столь нравоучительно заявив, что Фрэнк повел себя глупо? Они с Мэри ровесники, но она, в отличие от него, подобно всем женщинам, умела скрывать переживания, хотя сердце ее было так же горячо, кровь так же полна жизни, а стремление к общению с любимым человеком так же сильно, как у него. Фрэнк поступил глупо, открыв свою страсть, но подобного обвинения нельзя предъявить мисс Торн. Впрочем, была ли она избавлена от другой неосмотрительности? Могла ли невозмутимо идти рядом, пока он лепетал любовные банальности? Да, слова эти кажутся избитыми, когда мы читаем их в романах или пишем сами, но ни в коем случае не звучат бессмысленно для молодой девушки во время прогулки благоуханным июньским вечером.

Не пусты они и тогда, когда произнесены в первый, во второй и даже в третий раз. Жаль, что столь божественное удовольствие со временем вызывает пресыщение.

Если допустить, что неосмотрительное признание Фрэнка было выслушано с определенной долей радости, то Мэри ни в малейшей степени не призналась себе в этом. Но почему же должно было случиться иначе? Почему ей следовало остерегаться чувства? Разве Фрэнк не обладал всем, что любят девушки? Всем, что Бог создал благородного, прекрасного, по собственному образу и подобию, чтобы очаровать подобных богиням женщин? Чтобы женщины любили его искренне, глубоко, всем телом, всем сердцем, всей душой и жизненной силой? Разве способность так любить не должна считаться достоинством? И все же мы склонны осуждать это свойство. Осуждать неразумно и противоестественно, поскольку надеемся сбыть дочерей с рук, выдав замуж. Когда наступает время важного шага, любовь считается пристойной, но вплоть до этого момента во всем, что касается необходимых предварительных отношений, молодой леди следует сохранять ледяное сердце, как русалке зимой.

Ты свистни – тебя не заставлю я ждать,
Ты свистни – тебя не заставлю я ждать.
Пусть будут браниться отец мой и мать,
Ты свистни – тебя не заставлю я ждать![1]

Вот какую любовь должна испытывать девушка, прежде чем гордо вложить свою руку в руку жениха и объявить о согласии стать единой плотью.

Мэри Торн не испытывала такой любви. Она тоже обладала неким внутренним ощущением той страшной участи, от которой следовало предостеречь Фрэнка Грешема. Тоже – хотя ни разу не слышала подобных разговоров – почти инстинктивно знала, что судьба приказывает ему жениться на богатой наследнице. Постоянно думая об этом, Мэри с легкостью убедила себя, что не имеет права на чувства к молодому сквайру, несмотря на очевидную сердечную склонность. Решив неуклонно следовать этой установке, она время от времени льстила себе, что все делает правильно.