Доктор Торн

– Да, мне прекрасно известно, что ты – образец доброты. Если бы родители прислушались к твоему мнению, то я снова получила бы доступ в рай. Не так ли? Вот только если бы неосмотрительный ангел нашептал мне на ухо, по ошибке приняв за свою, то следовало бы заткнуть уши и униженно напомнить ему, что я всего лишь смертное создание. Ты же полностью мне доверяешь, правда?

– Доверяю во всем, но думаю, что, судя по этим резким словам, ты ко мне несправедлива.

– В какой бы рай меня ни пригласили, войду лишь при одном условии: если меня сочтут таким же ангелом, как остальные.

– Но, дорогая Мэри, зачем ты говоришь все это мне?

– Зачем? Не знаю… Наверное, просто потому, что больше некому сказать, а вовсе не из-за неприязни.

– Похоже, будто ты хочешь в чем-то меня обвинить.

– Так и есть. Ты не понимаешь, в каком положении я оказалась, не видишь, как со мной обращаются, как меня принуждают терпеть унижение без единой жалобы. А если бы понимала, то не удивлялась бы моей боли.

Да, Беатрис не видела всего, но видела достаточно, чтобы осознать, что подруга достойна жалости, поэтому, вместо того чтобы обидеться на резкие слова, просто обняла ее и горячо расцеловала.

Доктор все это время страдал гораздо сильнее племянницы, но не мог никому пожаловаться; не мог заявить, что с его любимицей дурно обращаются; не мог даже позволить себе удовольствие вступить в открытый конфликт с леди Арабеллой. Тем глубже он переживал жестокость ситуации: ведь дорогую девочку изгнали лишь из-за того, что Фрэнку Грешему заблагорассудилось в нее влюбиться.

И все же горечь обиды была направлена не против Фрэнка. Да, молодой сквайр повел себя крайне необдуманно и бестактно, что следовало признать, хотя подобную неосмотрительность доктор считал простительной. А вот холодную пристойность леди Арабеллы простить не мог.

Со сквайром доктор не обмолвился на сложную тему ни единым словом вплоть до того самого момента, который мы описываем, а с ее светлостью ни разу не побеседовал с тех пор, как она заявила, что отныне Мэри не должна появляться в поместье. Сам он больше не обедал в доме, не проводил там вечеров, да и вообще появлялся крайне редко, если не считать профессиональных вызовов. Правда, со сквайром беседовал часто, встречаясь то в деревне, то во время поездок верхом, то у себя дома.

Услышав, что сэр Роджер Скатчерд потерял место в парламенте и вернулся в Боксал-Хилл, доктор Торн сразу решил его навестить, но визит откладывался со дня на день, как обычно это происходит с визитами, не требующими срочности, так что доктор не появлялся у сэра Роджера до тех пор, пока не получил экстренный вызов. Однажды вечером ему принесли записку, где говорилось, что сэра Роджера разбил паралич и нельзя терять ни минуты.

– Такие несчастья всегда происходят по вечерам, – вздохнула Мэри, испытывая больше сочувствия к живому дядюшке, которого хорошо знала, чем к другому – умирающему, – которого не знала.

– Какая разница, когда случается беда? Будь добра, подай шарф. Скорее всего, ночевать не вернусь, да и рано утром тоже не жди. Да благословит тебя Господь, Мэри!

С этими словами доктор отправился на ночь глядя, по холоду в Боксал-Хилл.

Кто же унаследует огромное состояние? По дороге доктор Торн никак не мог выкинуть из головы этот вопрос. Состояния бедняги, которого настигла смерть, хватило бы для множества наследников. Что, если сердце его смягчилось по отношению к дочери сестры? Что, если через несколько дней Мэри окажется настолько богатой, что Грешемы сочтут за честь видеть ее в Грешемс-бери?

Доктор не любил деньги, а потому всеми силами старался прогнать корыстные мысли, а мечтал не столько о наследстве для племянницы, сколько о дарованном наследством праве высыпать горячие угли на головы тех, кто жестоко ее обидел.

Глава 24 Луи Скатчерд