Доктор Торн

По пути доктор Торн молча, почти подсознательно, сравнил Фрэнка Грешема и сэра Луи Скатчерда почти так же, как Гамлет сравнивал мертвого и живого королей. Это были Гиперион и сатир. Неужели возможно, чтобы, не любя одного, Мэри смогла полюбить другого? Признание Фрэнка, скорее всего, стало выражением мальчишеского кипения страстей. Но если теперь чувство переросло в серьезную искреннюю любовь, разве могла девушка остаться холодной? Разве сердце ее способно пожелать более красивого, более богатого чувства? Разве Фрэнк не воплощал всего, о чем она могла мечтать? Разве его устремления, ум, характер, знания не соответствовали женским чаяниям? Могла ли Мэри остаться равнодушной?

Так размышлял доктор по дороге, основываясь на истинном понимании человеческой природы. Нет, невозможно, совершенно невозможно, чтобы Мэри осталась равнодушной к ухаживанию прекрасного, полного сил молодого мужчины. Она не была равнодушной с тех самых пор, когда Фрэнк впервые шутливо признался в любви. Такие события более важны для женщин, чем для мужчин; для девушек, чем для юношей. Когда год назад Фрэнк произнес первые пылкие слова и взглядом выразил чувства, сердце Мэри услышало шепот и поймало взгляд, хотя сама она этого не заметила, решив отвергнуть внимание, но, когда он неосторожно начал любезничать с Пейшенс Ориел, болтать о каких-то пустяках, в глазах заблестели предательские, ненавистные слезы. И все же как только Фрэнк сжал в сильной горячей ладони ее руку, которую она подала в знак простой дружбы, сердце тут же все ему простило и почти поблагодарило, прежде чем слова успели упрекнуть. Услышав о богатстве мисс Данстейбл и интересе Фрэнка, Мэри горько плакала в своей комнате, сожалея – как пыталась себя убедить – о его меркантильности, хотя на самом деле не могла смириться с неверностью. А потом, узнав, что слух о романе с мисс Данстейбл ложный, получив приказ покинуть Грешемсбери из-за Фрэнка и удалиться вместе с Пейшенс, разве не могла она не любить его – такого бескорыстного и преданного?

Не любить его было невозможно. Фрэнк Грешем казался самым блестящим, самым прекрасным мужчиной, которого Мэри встретила или могла встретить в будущем, а если сказать себе правду, то и вообще в жизни. Услышав о его надежности, о твердом, несгибаемом противостоянии отцу, матери и сестрам, Мэри восприняла как великое достоинство то, в чем родственники видели вину. Когда, приклеив на лицо печальное выражение, но с сияющими женским торжеством глазами Беатрис рассуждала о любви Фрэнка как о великом несчастье для всех, включая саму Мэри, разве не могла она его не любить? Беатрис – его сестра, иначе никогда не стала бы так говорить. Не будь она сестрой, понимала бы ценность глубокого чувства. Да, Мэри Торн полюбила Фрэнка Грешема, всей силой молодого горячего сердца полюбила. А сила этого сердца была очень велика. Вот так размышляя во время одиноких поездок на ослике в Боксал-Хилле или уединенных прогулок, сдержанная, благоразумная и благонравная девушка постепенно осмелилась сказать себе правду.

И теперь, признавшись в собственной слабости, что она должна делать? Как реагировать, если бы возлюбленный упорно настаивал на своих чувствах? И – о ужас! – что делать, если бы не стал? Возможно ли для нее счастье в этом случае? При всей любви к Фрэнку Грешему Мэри Торн ни за что не согласилась бы стать его женой, если бы сквайр с улыбкой не признал ее своей невесткой. Сквайр воплощал доброту и ласку. А ведь существовала еще и леди Арабелла! При мысли о ней Мэри заметно помрачнела. Какое право имела эта женщина лишать ее сердечной радости? Кто она такая, чтобы Мэри Торн дрожала перед ней от страха? Если бы, поддержанная легионом Де Курси, леди Арабелла стояла только на ее пути, то Мэри без тени сомнения, не покраснев и не струсив, потребовала бы руку Фрэнка как свою собственность. Так, пытаясь унять внутреннюю дрожь, юная неопытная душа обретала силу против клеветницы.

– Пожалуйста, миледи, приехал молодой сквайр Грешем, – доложила одна из необученных служанок в Боксал-Хилле, открыв дверь маленькой гостиной леди Скатчерд, где хозяйка развлекалась, снимая, перебирая, переворачивая и снова складывая гору белья, хранимого в огромном прессе специально для того, чтобы она могла себя чем-то занять.

С ярким покрывалом в руках, леди Скатчерд обернулась и увидела в дверях Фрэнка. Покрывало тут же сползло на пол, а молодой человек занял место в объятиях ее светлости.

– Ах, мастер Фрэнк, мастер Фрэнк! – воскликнула леди Скатчерд почти в истерическом припадке радости и принялась целовать молочного сына так, как никогда не целовала сына родного с тех пор, как тот покинул родительское гнездо.

Фрэнк вынес ласки терпеливо и с радостным смехом, лишь пробормотал:

– Но, леди, Скатчерд, что скажут слуги? Не забывайте: я уже взрослый. – И снова склонил голову, чтобы кормилица ограничилась поцелуями в лоб.