Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

О, дружба! призракъ твой лишь на земл покинувъ,
На крыльяхъ легкихъ въ рай ты вознеслась;
И тамъ съ улыбкой радостной витаешь
И изрдка лишь въ свтлыхъ странъ эфира,
Являешь намъ ты милый образъ твой,
И сквозь его святое покрывало,
Порой блистаютъ искры добрыхъ длъ,
Которыя кончаются здсь зломъ.
Покинь, покинь, о дружба, край небесный,
И не позволь во образ твоемъ,
Лжи разрушать благія намренья.
Когда съ нее ты маски не сорвешь,
То скоро міръ нашъ превратится въ хаосъ.

Пвецъ закончилъ пснь свою глубокимъ вздохомъ, и друзья наши все ждали и ждали не запоетъ ли онъ еще. Но когда музыка обратилась въ стенанія и слезы, они полюбопытствовали узнать, что это за неизвстный страдалецъ, котораго вопли были столь же горьки, сколько сладокъ былъ его голосъ. Искать его пришлось не долго: за поворот одной скалы, друзья наши замтили человка, ростомъ и фигурой совершенно походившаго на того, котораго обрисовывалъ Санчо, разсказавъ имъ исторію Карденіо. При вид незнакомыхъ лицъ, человкъ этотъ не показалъ ни испуга, ни удивленія. Онъ остановился, и какъ будто глубоко задумавшись, опустилъ голову на грудь, не поднимая глазъ, чтобы взглянуть на встртившіяся ему лица; онъ кинулъ на нихъ мимолетный взоръ, въ ту минуту, когда они нечаянно наткнулись на него. Умный и находчивый, священникъ узналъ въ немъ несчастнаго, о которомъ говорилъ Санчо, и приблизясь въ нему въ немногихъ, но довольно настойчивыхъ словахъ, просилъ его отказаться отъ жизни въ пустын, гд онъ подвергался величайшей изъ земныхъ опасностей — опасности переселиться въ вчность. Карденіо, въ эту минуту, былъ, къ счастію, совершенно спокоенъ, далекій отъ тхъ припадковъ изступленія, которые въ частую выводили его изъ себя. Встртивъ двухъ лицъ, такъ мало походившихъ на тхъ, которыхъ онъ обыкновенно встрчалъ въ этихъ негостепріимнымъ мстахъ; онъ не мало удивился, когда услышалъ отъ нихъ свою собственную исторію, разсказанную ему какъ знакомое имъ событіе.

«Господа,» сказалъ онъ, «я вижу, что небо въ безграничномъ своемъ милосердіи и забот о добрыхъ, а часто и злыхъ, ниспосылаетъ мн, въ этихъ удаленныхъ отъ людскаго общества мстахъ, въ лиц вашемъ, незаслуженную мною милость. Вы яркими красками рисуете мн грустную картину той жизни, на которую я обрекъ себя и стараетесь призвать меня въ другое лучшее жилище. Но, господа, вы не знаете, что отказавшись отъ этого зла, я узнаю худшее. Вы считаете меня, быть можетъ, не только глупцомъ, но даже полуумнымъ, и правду сказать, я этому нисколько не удивляюсь. Увы! меня гложетъ такое тяжелое, безвыходное горе, воспоминаніе о моихъ несчастіяхъ такъ разрушительно дйствуетъ на меня, что по временамъ я обращаюсь въ статую, и становлюсь неспособенъ что либо чувствовать и понимать. Мн это говорятъ, по крайней мр, и я долженъ врить, когда указываютъ на доказательства того, что я длаю въ минуты ужасныхъ, находящихъ на меня, но временамъ, припадковъ. Въ эти минуты я проклинаю злосчастную звзду мою, и вамъ бы въ оправданіе моего неистовства, припоминаю повсть мукъ своихъ, которую готовъ разсказать всякому, кто только захочетъ слушать меня. Я знаю; люди умные, выслушавъ ее, не удивятся моему безумству, и если не найдутъ чмъ помочь мн, то не найдутъ и за что обвинить меня; и вмсто ужаса почувствуютъ во мн состраданіе. Если, господа, вы пришли сюда съ тми же намреніями, съ какими приходили другіе, то умоляю васъ, выслушайте прежде мою ужасную повсть, а потомъ уже предлагайте мн ваши сострадательные совты; тогда вы быть можетъ избавите себя отъ труда утшать несчастнаго, для котораго не существуетъ на свт ни утшеній и ничего, ничего….»

Друзья наши, не желавшіе ничего больше, какъ узнать отъ самаго Карденіо причину его несчастій, просили его, въ одинъ голосъ, разсказать имъ ршительно все, общая, съ своей стороны, помочь ему только въ томъ, что онъ найдетъ полезнымъ для своего облегченія или исцленія. Не заставляя просить себя, злополучный отшельникъ началъ свою трогательную повсть почти совершенно также, какъ разсказывалъ ее, нсколько дней тому назадъ, Донъ-Кихоту и пастуху, когда онъ не усплъ докончить ее, благодаря господину Елизабаду и той пунктуальной точности, съ которой Донъ-Кихотъ находилъ нужнымъ выполнять все, къ чему обязывало его странствующее рыцарство. На этотъ разъ Карденіо, въ счастію, не подвергся припадку изступленія, и могъ довести разсказъ свой до конца. Упомянувъ о письм, найденномъ донъ-Фернандомъ въ одной изъ книгъ Амадиса Гальскаго, онъ сказалъ, господа, я помню это письмо слово въ слово; вотъ оно:

Лусинда къ Карденіо.