Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Едва лишь Донъ-Кихотъ услышалъ слово рыцарскую, какъ въ туже минуту воскликнулъ: «еслибъ вы въ самомъ начал сказали, что Лусинда любитъ рыцарскія книги, тогда вамъ не къ чему было-бы столько расхваливать и возносить умъ этой прелестной двушки, которая, кстати сказать, и не могла-бы вмщать въ себ столькихъ достоинствъ, еслибъ не любила такого умнаго и интереснаго чтенія. Разпространяться теперь о ея ум и другихъ достоинствахъ, совершенно излишне; мн достаточно знать ея вкусъ, чтобы видть въ ней одну изъ прекраснйшихъ и умнйшихъ женщинъ на земл. Я бы только желалъ, чтобы, вмст съ Амадисомъ Гальскимъ, вы послали ей этого добраго донъ-Ругеля Греческаго. Я увренъ, что ваша милая двушка чрезвычайно заинтересовалась-бы и Дараидой и Гараіей, и милыми сужденіями пастора Даринеля, и его чудными буколическими стихами, которые онъ такъ изящно, умно и мило распвалъ подъ музыку, но время еще не ушло, и ошибка ваша можетъ быть исправлена, потому что, если вамъ угодно будетъ отправиться со мною въ мою деревню, то я предложу вамъ боле трехъ сотъ книгъ, составляющихъ лучшее удовольствіе моей жизни, хотя впрочемъ помнится мн, что изъ всхъ этихъ книгъ у меня не осталось тетерь ни одной, благодаря злоб и зависти преслдующихъ меня волшебниковъ. милостивый государь» продолжалъ Донъ-Кихотъ, «провгу извинить меня, что я не сдержалъ своего общанія, и прервалъ вашъ разсказъ, но что длать? едва лишь услышу я слово рыцарство, какъ ужь доле удерживать себя становится не въ моей власти; мн это также невозможно какъ солнечнымъ лучамъ не испускать теплоты, а лун сырости. Теперь, сдлайте милость, продолжайте вашъ разсказъ». Тмъ временемъ какъ Донъ-Кихотъ говорилъ, Карденіо опустилъ голову на грудь, и какъ будто задумался о чемъ-то. Два раза уже Донъ-Кихотъ просилъ его продолжать свой разсказъ, а онъ нее молчалъ и не подымалъ головы. Спустя нсколько времени онъ сказалъ наконецъ: «я не могу вырвать изъ моей памяти, и ни какая сила не вырветъ изъ нее — одной вещи; я думаю», продолжалъ онъ, «что-только величайшій злодй, можетъ не врить, или заставлять не врить тому, что этотъ знаменитый бродяга Елизабадъ былъ любовникомъ королевы Мадазимы».

«О», воскликнулъ Донъ-Кихотъ, гнвно, по своему обыкновенію, попирая ложь, «утверждать что-нибудь подобное было бы величайшей подлостью. Королева Мадазима была прекрасная и добродтельная женщина, и нтъ ни какой возможности предполагать, чтобы такая высокая принцесса заводила любовныя шашни съ какимъ-нибудь лекаришкой. И кто станетъ утверждать противное, тотъ солжетъ, какъ подлый клеветникъ, я я докажу ему это пшій или верхомъ, вооруженный или безоружный, ночью или днемъ, словомъ, какъ ему будетъ угодно».

Карденіо между тмъ все пристально глядлъ на Донъ-Кихота, потому что съ нимъ начинался уже припадокъ, и онъ столько-же въ состояніи былъ продолжать свою исторію, сколько Донъ-Кихотъ слушать ее, разгнванный оскорбленіемъ, нанесеннымъ королев Мадазим. Странная вещь, онъ заступился за нее, точно за свою живую, законную государыню, до такой степени овладли всмъ существованіемъ его рыцарскія книги. Карденіо, въ свою очередь, находясь въ разгар болзненнаго припадка, услышавъ, что его называютъ клеветникомъ и тому подобными милыми прозвищами, не совсмъ довольный этимъ, поднялъ порядочный камень, и ударилъ имъ Донъ-Кихота въ грудь такъ сильно, что сшибъ его съ ногъ. Заступаясь за своего господина, Санчо кинулся съ стиснутыми кулаками на безумца, но тотъ и его такъ ловко хватилъ, что оруженосецъ мигомъ полетлъ на землю въ слдъ за рыцаремъ. Мало того, Карденіо вскочилъ ему на брюхо, и порядкомъ понялъ ему ребра. Пастуха, хотвшаго оборонить Санчо, постигла такая-же участь — и Карденіо, одинъ, справившись съ троими, съ удивительнымъ хладнокровіемъ ушелъ себ въ горы. Санчо скоро оправился, но съ досады, что его такъ отдлали, напалъ въ свою очередь, ни за что, ни про что, на пастуха. По мннію Санчо, пастухъ былъ всему виной; за чмъ онъ не предупредилъ, что этотъ чудакъ бсится по временамъ, тогда вс бы были на сторож. Пастухъ отвчалъ, что онъ предупреждалъ ихъ объ этомъ, и что если Санчо не слыхалъ, то ужь это не его вина. Санчо возражалъ. Пастухъ себ возражалъ; и заспорили они наконецъ до того, что перешли мало-по-малу отъ словъ къ кулакамъ, и такъ вцпились другъ въ друга, что если-бы Донъ-Кихотъ не разнялъ ихъ, то они кажется растерзали-бы себя въ куски. Держа пастуха въ своихъ рукахъ, Санчо говорилъ, пытавшемуся разнять ихъ Донъ-Кихоту: «оставьте меня, господинъ рыцарь печальнаго образа; пастухъ этотъ вовсе не посвященный рыцарь, а такой же мужикъ какъ и я, поэтому, какъ честный человкъ, я долженъ и могу отмстить ему за нанесенное мн оскорбленіе собственными своими руками, какъ мн будетъ угодно».