Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

— Санчо, клянусь этимъ самимъ Создателемъ, которымъ клянешься ты, что ты безсмысленне всхъ оруженосцевъ въ мір. Какъ! находясь въ услуженіи у меня столько времени, ты до сихъ поръ не замтилъ, что вся обстановка, все окружающее странствующаго рыцаря кажется химерой, безуміемъ, странностью; все вокругъ него длается на выворотъ. И это вовсе не потому, чтобы такъ было въ дйствительности, но потому что посреди насъ неустанно дйствуетъ скопище волшебниковъ, которые все переворачиваютъ вверхъ ногами, придаютъ всему неестественный видъ, смотря потому, желаютъ ли они вредить или покровительствовать намъ. Вотъ почему, Санчо, эта самая вещь, которая теб кажется тазомъ, мн кажется шлемомъ Мамбрена, а третьему покажется чмъ-нибудь совершенно инымъ. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующаго мн мудреца, заставить славный шлемъ Мамбрена, — это дйствительно шлемъ Мамбрена, — казаться всему міру цирюльничьимъ тазомъ, иначе весь міръ преслдовалъ бы меня, пытаясь отнять такую неоцненную вещь, какъ этотъ шлемъ. Теперь же никто вниманія на него не обращаетъ; даже этотъ негодяй каторжникъ, не успвши разбить его, не унесъ однако этого шлема съ собою. Между тмъ не думаю, чтобы онъ отправился съ пустыми руками, еслибъ зналъ, что это за неоцненная вещь. Береги же, мой другъ, этотъ шлемъ, потому что пока онъ мн не нуженъ. Теперь, напротивъ того, я долженъ снять съ себя все оружіе и оставаться ничмъ не прикрытымъ, если мн придетъ охота подражать больше въ своихъ страданіяхъ Роланду, чмъ Амадису.

Продолжая разговоръ въ томъ же род, наши искатели приключеній достигли подножія горы, отдльно возвышавшейся среди другихъ горъ и оканчивавшейся какъ скала остроконечнымъ выступомъ. По отлогости ея пробгалъ свжій ручей, а вокругъ разстилался восхитительный зеленый бархатный коверъ съ раскинутыми на немъ деревьями и полевыми цвтами, увеличившими прелесть этого мста. Здсь-то вознамрился рыцарь печальнаго образа расположиться — страдать; и едва замтилъ онъ это мсто, какъ считая себя уже окончательно обезумвшимъ, громко закричалъ:

«О небо! вотъ мсто, на которомъ я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вотъ мсто, гд слезы мои переполнятъ воды ручья и вздохи станутъ неустанно шевелить листья этихъ пустынныхъ деревьевъ, въ ознаменованіе великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были — геніи обитатели этихъ пустынь; услышьте того, который приходитъ излить здсь вопли души своей, скорбящей отъ долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станетъ здсь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершеннаго образа и послдняго слова вчной красоты. И вы: воды и дріады, избравшія своимъ вчнымъ жилищемъ самое сердце этихъ горъ, да не смутитъ отнын во вки сладостный миръ вашъ, вотще обожествляющія васъ ваши сладострастныя псни; лишь подайте мн силы раскрыть вамъ всю глубину моихъ страданій, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный разсказъ. О Дульцинея Тобозская! сіяніе ночей, — слава страданій моихъ, солнце моего счастія и путеводная звзда моя! да озаряетъ тебя безсмнно лучъ небесный и да поспшаетъ небо исполнять твои желанія, лишь обрати твои взоры туда, куда привела меня разлука съ тобой. О вы, деревья пустыни, съ которыми отнын я стану длить мое уединеніе; пусть скажетъ мн вашъ сладостный шелестъ, что вамъ не непріятно мое общество. И ты честный оруженосецъ, въ счастіи и несчастіи, врный мой спутникъ, запомни хорошо все, что я стану длать здсь и повдай о томъ причин и предмету скорбей моихъ.»

Съ послднимъ словомъ онъ соскочилъ съ Россинанта, поспшно разсдлалъ его и ласково потрепавъ по ше сказалъ ему:

— Получай свободу изъ рукъ того, кто самъ потерялъ ее, о конь, столь же славный своими длами, сколько несчастный, выпавшей въ удлъ теб судьбой. На славномъ чел твоемъ начертано, что никто не превзошелъ тебя въ быстрот и легкости, ни Гипогрифъ Астольфа, ни знаменитый Фронтинъ, тамъ дорого стоившій Бродоманту. Ступай же, о конъ мой, туда, куда поведетъ тебя твоя воля.

— О, воскликнулъ, въ свою очередь, Санчо, кабы оселъ мой да былъ бы теперь здсь; и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволилъ бы его разсдлывать; да и къ чему? что ему до влюбленныхъ и страдающихъ, когда хозяинъ его не любитъ и не страдаетъ; этотъ самый хозяинъ, которымъ былъ я, пока помогалъ мн Господь быть этимъ хозяиномъ. Ваша милость, продолжалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смху, то не мшаетъ опять осдлать Россинанта, потому что если отправиться мн пшкомъ, то ужь я не знаю, когда я возвращусь; такой плохой я ходокъ.

— Длай, какъ знаешь, отвчалъ рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намренія. Отправишься ты черезъ три дня, а тмъ временемъ будешь свидтелемъ всего, что стану я творить и говорить здсь во славу Дульцинеи, и передашь ей потомъ обо всемъ.

— А что еще мн видть, кром того, что я видлъ? спросилъ Санчо.