Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Едва удалился Караско и наши искатели приключеній увидли себя наедин, какъ Россинантъ началъ ржать, а оселъ ревть; рыцарь и оруженосецъ сочли это хорошимъ предзнаменованіемъ. Ревъ осла былъ, однако, сильне и продолжительне ржанія коня, изъ чего Санчо заключилъ, что ему предстоитъ большая удача, чмъ его господину; основывая это предположеніе на какой то невдомой намъ, но какъ нужно думать, вдомой ему астрологіи. Исторія передаетъ, что если ему случалось, вышедши изъ дому оступиться или упасть, онъ всегда сожаллъ о своемъ выход, говоря, что изъ паденія и неловкаго шагу нельзя извлечь другихъ выгодъ, кром возможности сломать себ шею, или разорвать платье; и какъ ни былъ онъ простъ, но въ этомъ отношеніи, нельзя не согласиться, сужденія его не слишкомъ удалялись отъ истины.

— Другъ мой! говорилъ между тмъ Донъ-Кихотъ; чмъ дольше мы демъ, тмъ мрачне становится ночь, и скоро, я думаю, она станетъ такъ темна, что мы не раньше зари увидимъ Тобозо, куда я ршился захать, прежде чмъ вдаться въ какое-либо приключеніе, чтобы испросить благословеніе несравненной Дульцинеи. Хранимый имъ, я надюсь, и не только надюсь, но твердо увренъ въ томъ, что восторжествую надъ величайшей опасностію въ мір, ибо ничто не укрпляетъ такъ сильно мужество рыцарей, какъ благосклонность, оказываемая имъ ихъ дамами.

— Я тоже думаю, отвчалъ Санчо, но только сомнваюсь, удается ли вамъ увидться и переговорить съ вашей дамой въ такомъ мст, гд бы вы могли получить ея благословеніе; если только она не благословитъ васъ изъ-за плетня скотнаго двора, за которымъ я видлъ ее въ то время, какъ доставилъ ей письмо съ извстіемъ о сумазбродствахъ вашихъ въ ущеліяхъ Сіерры Моренны.

— Плетемъ скотнаго двора? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; Санчо! неужели ты, въ самомъ дл, вообразилъ себ, что ты видлъ за плетнемъ эту звзду, блескъ и красоту которой никто не въ силахъ достойно восхвалить. Ты ошибаешься, мой другъ; ты не могъ видть ее иначе, какъ на галере, или на балкон какого-нибудь величественнаго дворца.

— Очень можетъ быть, но только мн эти галереи показались плетнемъ скотнаго двора.

— Во всякомъ случа демъ; мн нужно только увидть ее, и все равно откуда бы не упалъ на меня лучь ея красоты — изъ-за плетня ли скотнаго двора, съ балкона или изъ-за ршетки сада — онъ всюду укрпитъ мою душу и озаритъ мой разсудокъ такъ, что никто съ той минуты не сравнится со мною мужествомъ и умомъ.

— Клянусь вамъ, отвчалъ Санчо, что когда предо мной предстало солнце вашей Дульцинеи, оно не могло озарить своими лучами ничьихъ глазъ. Впрочемъ, быть можетъ, это произошло оттого, что провевая въ то время, какъ я вамъ докладывалъ, рожь, она затмвалась, какъ тучею, густымъ столбомъ пыли, образовывавшемся при этой работ.

— Санчо! Ужели ты до сихъ поръ стоишь на своемъ и думаешь, что Дульцинеи провевала рожь, когда ты знаешь, какъ недостойно ея это занятіе. Неужели ты забылъ стихи нашего великаго поэта, рисующія нжныя работы тхъ четырехъ нимфъ, которыя изъ глубины хрустальныхъ водъ своихъ часто выплывали на верхъ и на зеленыхъ лугахъ садились работать надъ дорогими матеріями, сотканными изъ шелку, золота и жемчугу? Надъ подобною работою, Санчо, ты долженъ былъ застать и Дульцинею, если только какой-нибудь врагъ мой волшебникъ, изъ-зависти во мн, не ввелъ тебя въ заблужденіе, перемнивъ ея видъ. И кстати сказать, я очень безпокоюсь о томъ, не написна ли эта отпечатанная уже исторія моихъ длъ — однимъ изъ этихъ неврныхъ и не переполнена ли она вслдствіе того ложью, перемшанной съ небольшой частицею правды. О зависть! воскликнулъ онъ. О, источникъ всхъ земныхъ бдъ! О червь, неустанно гложущій всякую доблесть. Вс другіе пороки ведутъ насъ въ какому-нибудь наслажденію, но зависть влечетъ за собою только месть, раздоръ и злодянія.

— Вотъ, вотъ именно, что я думаю, прервалъ Санчо; и меня, готовъ биться объ закладъ, должно быть такъ отдлали въ этой книг, что моя добрая слава пошатывается въ ней, какъ сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказалъ дурного слова ни про одного волшебника; къ тому же я такъ бденъ, что не могъ, кажется, возбудить зависти въ себ ни въ комъ. Все, въ чемъ можно упрекнуть меня, — это разв въ неумніи держать на привязи свой языкъ, и если разсудить, что я не такъ золъ какъ простъ, что я свято врую во все, во что велитъ вровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый врагъ жидовъ, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня въ своихъ писаніяхъ. А впрочемъ, пусть они пишутъ что угодно: бднякомъ былъ я, бднякомъ остался; ничего не выигралъ, ничего не проигралъ, и объ этой книг, переходящей изъ рукъ въ руки, въ которую я попалъ, я, правду сказать, столько же забочусь, какъ о сгнившей фиг.