Духота

Минога с жаром прижалась к мужу, и тот понял, что научный факт причинной связи между нагреванием железного стержня и его удлинением содержит в себе чувственную фиксацию повышения температуры и увеличение размера штыря…

– Философия и изучение действительной жизни так относятся друг к другу, как онанизм и половая любовь! – процитировал он как-то Маркса, когда Минога, отрезав подол своей старой юбки, латала штаны, в каких супруг ходил на охоту. Она была похожа на лисицу, которая отгрызает себе лапу, попав в капкан.

Чмокнув Миногу в щёку, Бычий Хлоп – так прозвали его сокамерники за выносливость и стойкость в тюрьме – нахлобучивал котелок и, помахивая тростью, насвистывая мотивчик из Вагнера, отправлялся к знакомым на вечеринку.

– Мне, – говорил близким, – вообще шлянье по разным народным посиделкам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров и пассажей!

А супруга садилась к столу у окна, слушала щебет соседской шалуньи:

– Дедушка! Ты видел, как воробей умирает? А я видела! Он лежал и ртом вот так делал, а изо рта кровь. Потом отполз к стене, пожил ещё немножко и умер. Мы его палкой трогали – не шевелится…

Минога угрюмо вздыхала и принималась писать ответ свекрухе, спрашивающей, не намечается ли прибавление в их семействе:

– Нет, пташечки всё нет. Не прилетела.

И перескакивала на другую тему:

– Скоро праздник. Муж сердится, но я всё равно буду красить яйца и варить пасху!

Много воды утекло от той ссылки до того часа, когда помятые супруги вернулись из эмиграции в Россию. На перроне их встретили гудящая толпа, знамёна, почётный караул, духовой оркестр, прожектора, освещающие путь от вокзала до дворца балерины Кшесинской, где им отвели временную резиденцию. Бычьего Хлопа водрузили на пыхтящий броневичок и с триумфом провезли по взвинченному городу, словно императора на слоне.

С той напряжённой митинговой страды начался у него чад бессонницы, от которой теперь, после захвата власти и постоянно возникающих государственных проблем, не было никакого спасения. Если сон сжаливался над ним и приходил, то сны… сны… мучали, не давали передышки… То раздавливаешь дверью прищемлённую крысу, то шлюха тебя нагишом в ванне моет!

За день до рокового события Бычий Хлоп долго ворочался под утро в постели, пытаясь сквозь тягостное полузабытьё припомнить, подписал ли декрет об обеспечении республики банями. Никак не мог вспомнить… Лез под руку чудесный грузин с осанистыми интонациями… Вставал перед закрытыми глазами скандальный второй съезд партии… Он тогда вёл себя бешено, хлопал дверью, возмутил всех своим поведением. Ну что же, господа проститутки, из этого следует?

– А то, что съезд как две капли воды вышел смахивающим на сборище подонков в «Бесах» нелюбимого вами Достоевского!

– Э, батенька, вы этим сравнением блоху ущемили, не меня!

Бычий Хлоп вспомнил, как совсем ещё недавно, скрываясь от ищеек Временного правительства, он с большим искусством пользовался гримом и париком. Его фотопортрет той поры сейчас мог бы висеть в гримёрном цехе столичной киноиндустрии, где замоскворецкие барышни тачают накладки и шиньоны для актёров.

Опасаясь ареста, он день и ночь обмозговывал план экстренного вооружённого восстания, поглядывая из окошка подпольной квартиры на водосточную трубу, прикидывая, как в случае облавы удачно сверзиться по трубе вниз и нырнуть в дыру в ограде…

– Ничего не вижу смешного. Ведь драпал же апостол Павел из Дамаска в корзине, спущенной с городской стены!

Дал указание высадить несколько досок в заборе…

После восстания Бычий Хлоп засел в здании Института Благородных девиц, облюбовав себе кабинет за дверью с табличкой «Классная дама».

Классную даму революции охраняли два усатых кавалера из Красной гвардии с трёхгранными штыками на длинных винтовках…

Почему хорошо знакомый ему ссыльный задолго до революции ухлопал себя пулей из револьвера?.. Заели сплетни?.. С кем теперь консультироваться по вопросам философии?.. Ни один сколько-нибудь образованный или сколько-нибудь здоровый человек не сомневается, что земля существовала, когда на ней не могло наблюдаться никакой жизни, никакого ощущения, никакого большевика (фу, какое бессмысленное, уродливое слово), никакого члена нашей партии и самого меня!

– Шваль, пустолайка! Жалкий прихвостень! – выпалил он вслух в адрес профессора-медика, на днях пытавшемуся ему доказать обратное…

Умывшись, одевшись, Бычий Хлоп вышел в коридор, чтобы подняться на второй этаж. Было тихо. Из комнаты Миноги не доносилось ни звука.

Каменную лестницу на второй этаж мыла баба.

Здоровенная деревенская эмансипе.

Стояла задом.

Бычий Хлоп в душе был немного художник, и поэтому не мог не заметить, что отклонение от золотого сечения в бабьих формах составляло всего лишь четыре тысячных доли процента.

Формы загораживали путь наверх.

– Товарищ, – прищурился Бычий Хлоп, – как теперь, по-вашему, лучше при новой власти, чем при старом правительстве жить?

Уборщица выпрямилась, смахнула пот с лица рукавом. Смерила плюгавыша спокойным взглядом (она тут работала недавно, мало кого знала в лицо).

– А мне что, платили бы только!