Духота

…Подобно тому, как в парижском изгнании Минога и Бычий Хлоп узнавали о наступлении весны не по звонкому галдежу птиц, а по тому, как в их квартире, в полутёмной кухне, появлялись проворные скворцы подполья – отощалые за зиму чёрные тараканы, так о провале очередной политической затеи узнавали в Кремле не по захлёбывающимся от директивного восторга покорным газетам, а по эпистолярному залпу, которым прошлое отстреливалось от будущего.

Нервы у Бычьего Хлопа были истрёпаны в лоск, и вылечить их сонетами, посвящёнными ему заправилами ГОЭЛРО, не представлялось очевидным.

Накануне покушения, поздно вечером, страдая от бессонницы, предложил жене… поехать в гости.

– Куда?

– К студентам, в ВХУТЕМАС.

Позёвывая, Минога согласилась. А он между тем ухитрился отправить записку любовнице, у которой постоянно зябли руки и ноги, и которая боялась его, как огня: «Достал Вам калоши. Был ли доктор?».

Припёрлись. Общага, естественно, ещё не спала.

Как увидели вождя, так и поднажали. Спорили до ожесточения. Забрасывали бесконечными вопросами.

Заметив на стене плакат (автор призывал выкрасить паровозы в голубой цвет, поскольку это-де увеличит скорость локомотива), гость задиристо расхохотался.

Физическим трудом Конторщик никогда не занимался; напористо требуя повысить производительность труда, столь важную для победы нового общественного идеала, он – хоть ты тресни! – не догадывался, что среди грохота станков в цехе цвет машин, потолка, спецовок способен либо угнетать энергию передового класса, либо стимулировать быстроту фабричных операций.

– Удовольствие, получаемое человеком от живописи – десексуализированное удовольствие от игры с калом! – вещал главе государства растрёпанный юноша, поклонник Фрейда.

– Ладно, ладно, встретимся попозже, почитаю литературу – тогда и поговорим, – отбрыкивался Бычий Хлоп. – Фрейдизм! Футуризм! Вы бы лучше Некрасова изучали!

– Некрасов, как явствует из письма Чернышевского, был развратник!

Он обозлился:

– Чего по ночам не отдыхаете? Митинги разводите! Вот прикажу обрезать вам электричество, чтоб спали, а не устраивали Учредилку.

Начальник личной охраны едва уловимым жестом поправил висящий на бедре «Маузер» в деревянной кобуре. Впивался в лицо горланящей богемы, точно пытался на глазок измерить содержание предательской влаги в ценных породах древесины, предназначенной для изготовления музыкальных инструментов. Чекист вырос в лачуге слесаря, где за ставней жил на крючке младший брат – широкий кожаный ремень.

От посула обрезать свет молодёжь опешила, но тут же пришла в себя, предложив высокому гостю отведать каши из студенческого котелка. Бычий Хлоп отказался… Надулся… Минога ради приличия прожевала две ложки варёной крупы.

Провожать не стали.

Молча сели в автомобиль, молча ехали. Муж отвечал на стремление заговорить с ним с предельной лаконичностью: «да», «нет»…

Спали врозь. Тело Миноги, раздетое в постели походило на слипшуюся, клейкую массу размороженных пельменей.

Утром великий Конторщик поймал комиссара просвещения (френч в пенсне) и, чуть не кукарекая, заклокотал:

– Хорошая, очень хорошая у вас молодёжь! Но чему, я вас спрашиваю, вы её учите?

Под вечер в те же сутки после того, как Бычий Хлоп выступил на заводе с речью и направился из мазутной проходной к чистенькому «роллс-ройсу», окружённый распаренными его ораторствованием рабочими, дрыганул браунинг. Толпа бросилась наутёк, врассыпную.

«Вождь», – хрипят хрестоматии, – упал, обливаясь собственной кровью». Пальнула в него (якобы) издёрганная черноволосая эсерка, приговорённая при царе к двенадцати годам каторги, где обзавелась куриной слепотой. Может статься, кабы не дефект зрения, террористка всадила бы отравленные пули в «десятку».

Ночью её несколько раз допросили. Она больше отмалчивалась, курила. На вопрос, почему стреляла в Великого Гуртовщика, коротко ответила:

– Потому что он повёл революцию не туда, куда нужно…

Через час после покушения раненый лежал у себя в комнате на железной кровати. Он не двигался, как кузнечик, парализованный укусом осы. На груди белел клочок ваты, будто оставленная осой личинка…

– Ллойд Джордж! – внезапно сказал Бычий Хлоп, перепугав склонившихся над ним врачей.

Через двадцать минут:

– Конференция!

Ещё спустя полчаса:

– Невозможность!

И отчаянно жестикулировал щекой и глазом, силясь произнести ещё что-то важное.

Домработница заперлась в своей светёлке и не выходила: у Олимпиады Никаноровны вспыхнула длительная истерика.

Раненый без остановки нёс:

– Маркс написал «Манифест»… Изобретение хомута произвело переворот во всей деревенской жизни… Бога ему жалко! Сволочь идеалистическая…

Среди прочих медиков позвали профессора, с которым Бычий Хлоп недавно препирался насчёт Канта.

«Когда левые эсеры подняли мятеж… он расправился с ними, как Наполеон…, приказал бить из пушек по штабу повстанцев», – рассеянно думал профессор, щупая пульс на плотном запястье эсеровской жертвы.