Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Оглянитесь на ландшафт, который мы обозревали в этой главе, и вы увидите впечатляющую работу по уничтожению. После наполеоновского вторжения, ликвидации многочисленных крошечных княжеств, находившихся в шатком, но продолжительном равновесии в границах Священной Римской империи, а затем поражения Наполеона германоязычные народы боролись за становление национального самосознания, которое свело бы на нет столкновение интересов и защитило от угрозы покорения. В художественной литературе, поэзии, драматургии и музыке они прославляли то разнообразие способов, которыми немцы жили сообща во взаимной привязанности, налаживая долговечные институты и правопорядок, и наполняли частную жизнь гражданским смыслом. «Философия права» Гегеля с ее глубоким описанием брака, семьи, государственной службы, школы и корпораций «гражданского общества», исследованием множества способов, которыми формируется собирательная личность, образующая гражданские ассоциации, установила высокий стандарт политической философии, которого мало кто из последующих мыслителей смог достичь. Немецкая и австрийская литература XIX в. повествует об обществе, богатом институтами, корпорациями и «маленькими отрядами». В таких романах, как «Бабье лето» Адальберта Штифтера, любовно описываются непосредственность и духовная глубина семьи, пейзажа, государственных учреждений, даже душевность (Innigkeit) бюрократии. В романах воспитания, лирических песенных циклах и на оперной сцене немцы и австрийцы стремились спасти и увековечить богатство народного духа, все еще их окружавшее. И в одном из важнейших художественных достижений – вагнеровских «Нюрнбергских мейстерзингерах» – отражена драма, главным героем которой является не индивид, а собирательная личность, наделенная всеми моральными и церемониальными атрибутами, которые в нашей цивилизации возвышают ассоциации над жизнями их представителей. В «Германском общественном праве», вышедшем в четырех томах в 1868–1913 гг., великий юрист и социальный философ Отто фон Гирке показал богатство гражданских институтов, которыми было отмечено развитие германоязычных стран со времен Средневековья. Он продемонстрировал, какими способами местная традиция общего права сохраняла и усиливала их социальное могущество.

Все богатство социального бытия, которым отмечена и бо́льшая часть искусства и музыки начала XX в., даже в тот момент, когда Лоз, Шёнберг, Музиль и Кафка ставили их под сомнение, обобщается в работах Лукача, Адорно, Хоркхаймера и Хабермаса в одном уничтожающем абстрактном понятии – «буржуазность». И если вы хотите определить реальность, по отношению к которой буржуазная жизнь – лишь явление, то в таком случае вам предлагают только еще одну абстракцию – «капитализм». Вот и все. От реальной человеческой жизни ничего не остается. Все уничтожается новоязом, чтобы освободить место бесконечному бюрократическому бормотанию, переходящему у Хабермаса из тома в том. С помощью категорий Маркса левые мыслители довершили дело, начатое Наполеоном и продолженное в иной, но еще более чудовищной форме Гитлером. Они были использованы для того, чтобы вычеркнуть немецкий народ из истории и заменить гражданское общество с его смыслом собранием интеллектуалов, которые либо, как Лукач, говорят от лица официальных «пролетариев», либо участвуют в «идеальной речевой ситуации», в которой можно высказываться только на языке абстракций и одним лишь левым бюрократам.

И здесь, по всей видимости, стоит упомянуть еще один любопытный факт, а именно что у «критики инструментального разума», зашедшей в тупик на бюрократическом языке Хабермаса, была интересная история, только не в левой мысли, а в правой. Бёрк, Гегель и Оукшотт, каждый по-своему, показали связь между инструментальной рациональностью, утилитарным складом ума и потерей уважения к институтам и совместным формам жизни. Они утверждали, что наша преданность гражданскому обществу не более условна, чем приверженность семье и правопорядку. И взгляд на государство как на средство для достижения цели не более оправдан, чем такая же позиция по отношению к семейным узам. Поэтому приверженность тому, что установлено, является данностью, от которой отправляется социальная критика. Эта преданность не является ни обусловленной чем-либо, ни намеренной, а представляет собой форму погружения в институты, которой идентичность обязана существованием. Здесь и берет начало политическое мышление: в ассоциациях индивидов, формирующих ценности и устремления через этос «маленького отряда».