Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Не случайно уже в первом томе Поисков находим мы и вспышки непроизвольной памяти – как ту, связанную с мадленой, внезапно пробудившей в памяти всю забытую жизнь в Комбре, – и моменты «полуяви-полусна», когда спящий утрачивает своё V, и события и места путаются в его искажённом сознании, проходя прерывистой бессвязной чередой. Никакая вечность, дарованная нам произведением искусства, не может избавить нас от времени, превращающего жизнь в ожидание смерти, и так же никакая память не может побороть это забвение, на основании которого она сама возникает.

5. Память и повествование

Начало Поисков совпадает с моментом перехода от сна к яви, во время которого теряется субъективная идентичность:

Но достаточно бывало, чтобы, в моей собственной постели, сон мой был глубоким и давал полный отдых моему уму; тогда этот последний терял план места, в котором я заснул, и когда я просыпался среди ночи, то, не соображая, где я, я не сознавал также в первое мгновение, кто я такой. (SS, 7)

Только память телесная и пресубъективная позволяет субъекту вновь обрести собственное положение во времени и пространстве¹⁸. Однако именно к этому моменту неопределённости прустовское повествование многократно возвращается:

ещё я использовал последние обрывки сна: вернее сказать, единственное изобретение, единственное стоящее обновление в манере рассказа; ведь любое повествование, сделанное в состоянии бодрствования, даже когда оно приукрашено литературно, не несёт в себе того таинственного отличия, из которого рождается красота. (Р, 124-25)

Для Пруста существует связь между сном и явью с одной стороны и забвением и памятью с другой. Только из яви, смешанной со сном, как происходит в момент пробуждения, и из памяти, смешанной с забвением, как происходит в непроизвольной памяти, рождается то повествование, в котором именно «отличие» яви от сна и памяти от забвения рождает «красоту». В самом деле, именно «отличие», как мы увидели в случае непроизвольной памяти, раскрывает красоту – поскольку обнаруживает то «другое», что видится восприятием, не составляя однако его содержание.

Не случайно Бланшо видит в произведении Пруста связь между воспоминанием и забвением; между содержанием произведения, которое является «поисками утраченного времени», и в котором повествование совпадает с воспоминанием, – и рассказом, который «независимо от своего содержания является забвением»¹⁹. Речь идёт о том «лежащем в основе забвении, которое предшествует памяти, и является для неё основанием и гибелью»²⁰. Никакая память не может побороть забвение, как и никакое слово не может побороть молчание: то другое, что, высвобождаясь, в нём раскрывается. Так, если в конце Поисков мы обнаруживаем, что что-то должно быть рассказано, то есть, другими словами – что главный герой и рассказчик намеревается писать, то верно и то, что это «что-то» – это и есть те самые Поиски, которые мы только что прочли. Следовательно, в этом произведении нет ничего, что не было бы, и ещё должно быть, сказано; наоборот: то, что произведение не сказало – это то, что оно не могло сказать и, однако, что пыталось сказать на протяжении сотен страниц. Поэтому в Поисках, у которых нет ни настоящего начала, ни настоящего конца, можно увидеть то, что Бланшо называет «концом Книги» или «отсутствием Книги»²¹: Поиски на самом деле являются «завершённо-незавершённым» произведением, поскольку то, что оно содержит, никогда не станет его содержанием.