Но помимо изложения этих критериев красоты, лежащих в основании джойсовской концепции эпифании, в
Эстетический образ… – это жизнь, очищенная и претворенная воображением. Таинство эстетического творения, которое можно уподобить творению материальному, завершено. Художник, – продолжает Джойс – как Бог-творец, остается внутри, или позади, или поверх, или вне своего создания, невидимый, утончившийся до небытия, равнодушно подпиливающий себе ногти. (Ded, 473-74)
Умберто Эко3
справедливо заметил, что эта драматическая форма для Джойса является истинной формой искусства, и ей присущ тот же принцип обезличенности, который мы встречаем переданным также и у Флобера4. Тем не менее, не только эта тема обезличенности сближает Джойса с Флобером, но также и культ совершенной страницы, культ языка и абсолютная преданность искусству, поскольку только оно способно раскрыть истину. Не случайно также и у Джойса мы находим эстетический идеал жизни, посвящённой искусству, и искусства, заменяющего жизнь, и в то же самое время поиск произведения искусства, которое полагается как эквивалент мира.Как мы уже имели возможность заметить, теоретические вопросы, поднятые в
Кульминацией окончательного выхода из лабиринта со стороны Стивена становится сцена, в которой он, у моря, сбрасывает покровы «прежнего человека» и возрождается в «царстве пьянящей жизни:
Душа его восстала из могилы отрочества, стряхнув с себя могильные покровы. Да! Да! Да! Подобно великому мастеру, чье имя он носит, он гордо создаст нечто новое из свободы и мощи своей души – нечто живое, парящее, прекрасное, нерукотворное, нетленное… Вперёд! Вперёд! – словно взывало его сердце. Сумерки спустятся над морем, ночь сойдёт на долины, заря забрезжит перед странником и откроет ему незнакомые поля, холмы и лица. Но где? (Ded, 421)
3. Произведение-вселенная