《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

Порой посреди ночи парень сам выходил в коридор, оглядывался, и чёрт знает, кого ожидал увидеть, а всяко, попросту возвращался в свою келью.

Через два месяца настоятель отставил всякую мороку, и решился не мучить ни себя, ни прочих монахов братии. Отец Алексей получал свою скудную трапезу и молился вместе со всеми, но на сим его деяния были окончены, и парень выглядел боле бледной тенью, нежели человеком из плоти и крови.

Весна делала дни всё длиннее и длиннее. Когда звонарь взошёл на невысокую колокольню, он исправно приступил к своему долгу. Мерный призыв медных колоколов раздавался до Белоозёрска, до зеркальной глади холодных вод, по здешним молчаливым лесам.

Ровный звон лился до тех пор, пока звонарь с ужасом не отпрянул, завидев фигуру нелюдимого отца Алексея – молодой монах был на колокольне всё то время, стоя холодной тенью.

В монастырской братии только и знали, что юноша перешёл дорогу опричникам, и всё не могли дознаться, в чём дело. Сам отец Алексей от всяких расспросов делался вовсе жутким. Его взор становился неподвижным и мёртвым, он упрямо глядел, не отводя очей. Всяк, кто и горел расспросами, отступался, боясь той истины, что скрывалась за сим взором.

Иной раз отец Алексей отвечал кривой недоброй ухмылкой, глухим сорванным смехом или присвистом. Толку в том, ясное дело, никакого не было.

Так никто во всей обители правды-то и не дознался. Было даже какое-то убогое снисхождение к полудурошному отшельнику.

Отец Алексей любил уединение. Его часто заставали за бестолковым разглядыванием ладно бы, цветущего нежного сада али озёрного берега – молодой монах мог пялится попросту в стену. Он не отзывался на нынешнее своё имя, и даже прикосновение не всякий раз помогали воротить монаха из его гнетущей отрешённости.

…

Стояла приятная майская ночь.

Отец Алексей не спал, но и едва ли то состояние блуждание духа и рассудка можно было назвать бодрствованием.

Его светлые глаза опухли от слёз. Угрюмые ночи так и пробивали на какую-то тягучую тоску. Юноша изучился плакать тихо, так, что при открытой двери никто не слыхал тихого всхлипа. Всё дело было лишь в том, чтобы совладать со своим дыханием, а там уж дело за малым.

Мысли были до пугающего тихими.

Далёкие шаги.

«Взаправду?»

Юноша свёл брови, чутко прислушиваясь.

Раздался оглушительно резкий удар, точно дверь соседней кельи была выбита.

Пугающий гул раздался эхом по коридору, и страшный удар послышался снова, и снова. Юноша сглотнул, слыша отдалённые крики спросонья.

Дверь в келью была и без того отворена, и длинная тень явилась на пороге, а за нею явился и её хозяин.

В царящем кромешном мраке всяко безо всякой ошибки признавался нынешний первый опричник при дворе, чёртов рыжебородый Малюта.

Мгновение, и всё застыло. Отчаянный стук собственного сердцебиения затмил юноше любую мысль. Разум гудели, и кости взвыли сызнова.

Сколь нежданно грянул суровый опричник во святую обитель, столь же нежданно пошёл прочь, продолжая выламывать дверь за дверью.

Юноша лежал не шевелясь, слыша мерный грохот, порой сопровождающийся далёким криком.

Наступила тишина, и вскоре мимо и без того открытой кельи вновь прошла фигура Малюты, мельком заглянула, прежде чем покинуть святую обитель.

На утро монахи были угрюмы, да переглядывались друг с другом, боясь обмолвиться и словом. Лишь отец Алексей с отрешённой насмешкой ведал боле прочих, али уж вовсе рехнулся – что, в целом, довольно славный исход.

…

Трапезная исполнилась своего обычного шуму.

Покуда братия вкушала свою пищу, Алексей, которого уж прозвали Нелюдимым, осторожно брался за ложку, но вместо того, чтобы приступить к своей похлёбке, сжимал кулак, как будто пытаясь проверить, какова нынче его хватка.

Монахи давно привыкли к его придури, к его молчанию и упрямству. Кто-то поговаривал, будто бы столь младой монах уже дал обет молчания, искупая пред Богом свои грехи.

Всяко, юноша стиснув зубы, пытался взяться за ложку крепче, но сила его покинула, пальцы сделались упрямо неподатливыми. Цокнув себе под нос, молодой монах бросил ложку на стол, и, переводя взведённое дыхание, глушил что-то в себе.

Дни не отличались друг от друга, равно как и ночи. Так было до этого момента, когда опустился прохладный сумрак тёплой ночи.

Юноша сглотнул, видя подле своей ложи знакомую фигуру. Отчего-то разбирало на смех при виде давнего-давнего знакомца, злосчастного князя Согорского.

- Ещё чего, - с неровной усмешкой молвил парень, мотая головой, - Я не трус и слабак, как ты.

- Как раз для сего надобно много мужества, - невозмутимо произнесла тень князя.

Молодого монаха разобрало дурацким сиплым смехом. Он обхватил себя поперёк живота, а второй рукой провёл по лицу.

- Так вот, какого это, - лихорадочно бормотал юноша себе под нос.

…

Так в нудной рутине наступило лето. Была среда, ранее утро.

Угрюмое молчаливое упрямство отца Алексея уже сделалось шуткой, и уж не оттого ли? – да монах всё принял послушания настоятеля, став на исповедь. Он молча внимал любому признанию, и едва ли он внимал, какой в них смысл. Бездушно и отсутственно он благословлял прихожан и братию.