Голод

Вместо ответа я иду через всю комнату к Жнецу, хватаю его за руку и тяну к кровати. К моему удивлению, он позволяет мне провести его в комнату.

Дойдя до матраса, я толкаю всадника на кровать здоровой рукой. Однако на этот раз он противится.

– Меня не интересует секс, цветочек, – говорит он, и в его голосе звучит нотка, от которой у меня мурашки бегут по коже.

– Я ничего и не предлагала, хам ты здоровенный, – спокойно отвечаю я. – Садись давай.

Я снова упираюсь ладонью в его бронзовый нагрудник.

Так и представляю себе его надменный хмурый взгляд. Он нехотя сгибает колени и садится на край кровати.

– Довольна? – бурчит он.

– Хватит дуться, – говорю я, тоже садясь на кровать. – Ты видишь меня в темноте? – спрашиваю я через мгновение, чувствуя странную незащищенность.

– Не все ли равно? – ворчит он.

Я помахиваю рукой перед его лицом.

– Что ты делаешь?

– Не видишь, – заключаю я слегка торжествующим тоном.

– Какой смысл мне здесь сидеть?

Всадник хочет встать, но я хватаю его за руку и тяну обратно.

Прежде чем он успевает подняться снова, я цепляюсь единственной здоровой рукой за его доспехи.

Работа в секс-индустрии помогла мне проникнуть в истинную природу одежды. Мы носим ее как маску. Снять с человека одежду – значит лишить его возможности притворяться. Именно это я и хочу сделать сейчас – отнять у всадника возможность притворяться кем бы то ни было.

Его тело напрягается под моей рукой.

– Что ты делаешь? – снова спрашивает Голод, и на этот раз он сильнее встревожен.

– Не психуй. Я не пытаюсь тебя совратить.

Во всяком случае, не сегодня.

От этой последней шальной мысли у меня перехватывает дыхание.

Какого черта, Ана? Секс с монстром исключается… или нет, смотря по обстоятельствам… Нет, нет. Какие могут быть потрахушки с этим жутким всадником?!

– Тебе бы лучше не двигать рукой, – ворчит Голод. Его тело все еще напряжено.

– Ничего. – На самом деле очень даже чего, но неважно. – Я еще и не такое видала.

На мгновение становится тихо, и я понимаю: Голод думает о шрамах и рубцах на моем теле.

Молчание затягивается, и именно тут нормальный, приличный человек мог бы извиниться за то, что чуть не убил меня. Мог бы даже умолять о прощении.

– Ты вообще не должна была там оказаться, – говорит Голод, пока я снимаю с него доспехи.

– Где? – спрашиваю я, думая, что он имеет в виду то, как я бросилась на защиту старухи.

– У меня в доме, с той женщиной – той, что пыталась тебя продать.

В его словах сквозит презрение.

– А где же я должна была оказаться? – спрашиваю я, отбрасывая в сторону бронзовую накладку на предплечье.

– Со мной.

Я вздрагиваю от его низкого голоса, и на этот раз ошибки быть не может: это приятная дрожь. Даже слишком приятная.

Я кладу руки на доспехи, прикрывающие его грудь, и прижимаюсь к нему всем телом. Чувствую на себе его взгляд, и, хотя ничего сексуального не происходит, вся эта ситуация кажется интимной.

– Расскажи о себе, – говорю я, чтобы отвлечься, а сама между тем вожусь с застежками его нагрудной пластины. – Что ты за личность?

– У меня нет личности, не о чем рассказывать.

Я сдвигаю брови.

– Не может такого быть.

Я поднимаю взгляд и, хотя спальня погружена в полумрак, вижу его глаза-озера.

Он смотрит на меня, и через мгновение я понимаю: он действительно хочет услышать, что я думаю об этом.

Расстегнутые доспехи остаются у меня в руках.

– С тех пор как ты пришел на землю, ты стал человеком…

– Я не…

– Ты человек. То, что ты не можешь умереть, зато можешь заставить переть из земли всякое дерьмо, не говоря уже о роях саранчи и способности обходиться без сна и туалета, этого не отменяет. У тебя есть тело. У тебя есть личность.

Я отбрасываю расстегнутый нагрудник в сторону, и он с металлическим звоном падает на пол.

– Что ты хочешь, чтобы я рассказал? – наконец отвечает Голод. – Хочешь, чтобы я рассказал про себя что-то человеческое? Даже если бы во мне и было что-то истинно человеческое – а его там нет, – ваш род уже давно это растоптал бы.

Должно быть, он намекает на пытки, которые претерпел от наших рук. Я почти готова спросить об этом, но понимаю, что тогда в его голосе снова зазвучит злоба. Эта его сторона меня не интересует, его гнева мне хватает и днем.

– Ладно, тогда расскажи о себе что-нибудь нечеловеческое.

Снова долгое молчание. Кажется, я чем-то шокировала Жнеца, хотя понятия не имею, чем именно.

– Я чувствую… все, – говорит он наконец. – Каждую травинку, каждую каплю дождя, каждый сантиметр выжженной солнцем глины. Я – налетающая буря. Я – ветер, несущий и птицу, и бабочку.

Постепенно его голос начинает звучать увереннее.

– Сейчас, когда я принял эту форму, – он едва касается своей груди, – ощущения слегка притупились. Но все равно я все чувствую.

Забыв о последней пластине на его руке, я придвигаюсь ближе, завороженная его словами. Судите как хотите, но я люблю хорошие истории.