Голод

– А я что, должен был спасать твою тетку? – В его голосе не слышно раскаяния. – Ты сама сказала, что она не была доброй.

Я оборачиваюсь и смотрю на него через плечо – так, будто хочу сказать, что он совсем лишился разума. Может быть, так оно и есть.

– Какой смысл был щадить меня, если от моей жизни ничего не осталось?

Голод смотрит на меня с любопытством, и я думаю: он ведь может вполне обоснованно считать, будто мы, люди, вовсе не нужны друг другу, хотя это очевидно не так.

– Они не спасли меня, хотя могли бы, – говорит он. – А ты спасла.

– Ты не должен был убивать их всех.

Я чувствую, как он каменеет позади меня, и его и без того немилосердно жесткие доспехи еще крепче вдавливаются мне в спину.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе, как оказался в плену? – спрашивает он как-то слишком спокойно.

Я качаю головой, а по спине пробегает дрожь.

Его голос становится низким, как у любовника, когда он шепчет мне на ухо:

– Я пощадил семью, которая была добра ко мне. – Его пальцы гладят мое бедро, и в этом прикосновении чувствуется угроза. – Они не спасали мою жизнь, в отличие от тебя, но пустили меня к себе жить. Кормили, позволяли спать в своей постели, даже зная, кто я такой.

По глупости я наслаждался их гостеприимством и задержался чуть дольше, чем следовало. Они не возражали, когда я кого-то убивал – по крайней мере, никогда не протестовали против этого. И все это время я считал, что мне ничего не грозит.

Но в конце концов пошли слухи, что меня приютила человеческая семья.

Я покинул их дом, чтобы уничтожить посевы в соседней деревне. Когда я вернулся, вся семья – муж, жена и трое маленьких детей – была вырезана.

Потом и меня схватили и убили. Очнулся я в заброшенном здании, превращенном в импровизированную тюрьму. И вот тогда начался настоящий ужас.

Нет слов, чтобы описать то, что со мной происходило: жестокие пытки, извращенные издевательства. Да если бы слова и нашлись, вряд ли человеческий разум в состоянии охватить всю глубину того, что я пережил. Тебе никогда не проламывали голову, не вырывали зубы, не выкалывали глаза, не сдирали ногти. Тебя не сажали на кол, не сжигали, не вырезали внутренности, не расчленяли – иногда одновременно. Тебя никогда не убивали только затем, чтобы вернуть к жизни и заставить выносить все это снова, снова и снова.

Его губы прижимаются к моему уху. Они такие мягкие, хотя слова наводят ужас.

– Я видел истинный масштаб боли и страданий, которые люди могут причинить друг другу, и претерпел все мыслимые виды пыток.

Он постепенно повышает голос.

Я сглатываю.

– Я верил в свою миссию и до того, как попал в плен, но после это стало личным делом. Каждая смерть – возмездие за те злодеяния, что вершились против меня.

Неудивительно, что Голод смакует наши страдания, пьет их с аппетитом, как сливки.

– Мне жаль, что они так поступили с тобой, – говорю я.

И снова его рука на моем бедре сжимается крепче, но он ничего не отвечает.

Какое-то время мы оба молчим: его слова висят в воздухе между нами.

– Так где ты был все эти пять лет? – говорю я наконец, думая разрядить обстановку.

– То есть с тех пор, как мы расстались после нашей первой встречи?

Я утвердительно хмыкаю.

Голод откидывается назад в седле и вздыхает.

– Спроси лучше, где я не был.

У меня перехватывает дыхание.

Пять лет назад Голод оставил за собой след из трупов от Анитаполиса до Сантьяго, а затем вовсе исчез из Южной Америки. Я-то по глупости думала… сама не знаю, что я думала. Очевидно, что-то излишне оптимистичное.

– И какой же части мира уже нет? – едва решаюсь я спросить.

– Большей части Европы и Азии, части Африки, Австралии и Америки тоже.

На какой-то миг я перестаю дышать. Пока я пыталась жить своей жизнью, людей истребляли целыми континентами. Не знаю даже, как выразить словами эту мысль – что такая огромная часть мира просто… перестала существовать. Поэтому я ничего не говорю.

Больше часа мы молчим, пока я пытаюсь примириться с этой пугающей реальностью. Это правда: нас всех ждет могила. Моя недавняя попытка убежать от Жнеца выглядит в этом свете еще нелепее. Он был прав: куда мне бежать? Рано или поздно он убьет нас всех.

Но если так, то что же случилось с его братьями? Я знаю, что по крайней мере один из них прошелся по земле до Голода – а может, и двое, хотя насчет второго сведения довольно туманные. Если им удалось сделать то, чего они хотели, то почему же они исчезли… или не исчезли? И почему так много людей оставили в живых?

– Ну как? – спрашивает Голод, прерывая мои мысли.

– Что? – Я понятия не имею, о чем он.

Всадник касается моей руки рядом с раной. Я смотрю туда и только сейчас понимаю, что придерживаю эту руку. В какой-то момент от постоянной тряски в седле пульсирующая боль в ране сделалась какой-то дикой, жгучей.

И Голод это заметил.

Я хмурюсь.

– Болит, но ничего, пройдет.

Жнец ничего не говорит, и мы едем еще несколько минут. Но потом я слышу, как Голод что-то бормочет себе под нос и вдруг резко останавливает коня.