Голод

– В этом разница между мной и моими братьями, – продолжает Голод. – Мы все созданы для того, чтобы опустошать мир, но у нас есть свои отличия. Война – самый человечный, за ним, пожалуй, идет Мор. Но даже Танатос – Смерть – и тот тесно связан с жизнью. Я же среди них наименее живой. У меня больше общего с лесными пожарами, облаками и горами, чем с чем-то еще. Поэтому быть живым и дышащим – это что-то давящее, неприятное. Я… заперт в этой плоти.

Я слегка откидываюсь назад, пытаясь осмыслить его признание.

Он вздыхает.

– Я просто хочу, чтобы это закончилось, – признается он. – Хочу снова стать тем, кем был когда-то, вот и все.

Голод неотрывно смотрит в какую-то точку между полом и стеной, но через несколько мгновений поворачивается ко мне, словно только что осознав, что я сижу рядом с ним, и резко встает.

– На рассвете мы уезжаем. Отдыхай, пока можешь. Завтра отдыха тебе не видать.

С этими словами он выходит из комнаты, но на пороге останавливается.

– Еще кое-что нечеловеческое обо мне, цветочек. – Голод слегка поворачивает голову в мою сторону. – Я не просто существую. Я изголодался.

Глава 20

На следующий день Голод, как обычно, верен своему слову: к восходу солнца мы уже снова в пути, и дом, где мы останавливались на ночь, не более чем забытый сон.

Рана моя побаливает, когда я болтаю ногами. Наконец-то на мне новые сапоги – обшарпанные, покрытые грязью и, конечно, чужие. Но я все-таки прихватила их, несмотря на угрызения совести. Как ни удивительно, они пришлись как раз впору.

Еще я взяла кожаный ремень, чтобы затянуть на талии свое белое полотняное одеяние, которое при свете дня больше похоже на самую обыкновенную ночную рубашку.

Вид у меня дурацкий, но, по крайней мере, я жива. О большинстве людей в этих краях такого сказать нельзя.

– В тот день, когда мы встретились во второй раз… – говорит Голод, прерывая мои мысли. – Зачем ты искала меня?

Вот так думаешь себе о поясах и ночных рубашках, и тут вдруг всадник со своими экзистенциальными вопросами.

– Ничего я не искала, – говорю. – Ты сам пришел в мой город.

– Ты могла бежать.

– Рано или поздно ты бы меня настиг.

– М-м-м… – Его рука лежит у меня на бедре и теперь начинает лениво поглаживать ткань на нем. Он наклоняется ближе. – Ты думала, что я тебя узна2ю.

От его голоса и от близости его губ по коже бегут мурашки.

Да. Конечно, я так и думала.

Через мгновение всадник продолжает:

– Я точно помню, как ты выглядела в тот день, когда спасла меня, – признается он. – Если бы я тебя действительно искал среди других, то узнал бы, но в последние пять лет я ни на кого не смотрел.

Я помню, как зол был Голод, перед тем как разрушил дом моего детства. Не знаю, что именно произошло с ним в тюрьме – эти тайны умерли вместе с теми, кто его мучил, – но очевидно одно: что бы ни случилось с ним, это сделало и без того жестокого человека гораздо, гораздо более жестоким.

– Зачем ты вообще меня спасала? – спрашивает Жнец.

Этот вопрос он задает уже не в первый раз, но, видимо, ему хочется снова услышать мой ответ. А может, он какого-то другого ответа ждет: не думаю, что человеческий альтруизм ему по душе.

– Потому что молодая была и глупая.

В голосе у меня звучит нотка горечи.

Я чувствую, как пронзительные глаза Голода буравят мой затылок. Съеживаюсь под его пристальным взглядом, чувствуя необходимость объясниться.

– Я потеряла маму еще в младенчестве, а отца – в двенадцать лет. После смерти отца его сестра взяла меня на воспитание. Она… не была доброй. У нее уже было пятеро детей, и еще один ей был ни к чему. Она ясно давала мне понять, что я обуза.

Я глубоко вздыхаю.

– Когда я увидела, как ты лежишь – весь в грязи и крови, под дождем – и все тело у тебя… – Я даже не могу подобрать слов, чтобы описать, в каком он был состоянии. – Это было ужасно.

Это правда. Кто бы он ни был и что бы ни сделал, такого никто не заслуживает.

– Даже когда я поняла, что ты всадник, я не могла тебя бросить. – Я сглатываю и начинаю разглядывать собственные ногти. – Я знала, каково это – быть никому не нужной. Подростком я все время чувствовала, что моим родным без разницы, жива я или умерла. Если бы я лежала на обочине дороги, мне бы хотелось, чтобы кому-то было не все равно. Вот почему я помогла тебе.

Я чувствую, как меня обжигает взгляд Голода. На мгновение его рука крепче сжимает мое бедро.

– Выходит, ты увидела во мне себя, – говорит он хрипловатым голосом. – Я должен был догадаться, что в глубине души у тебя были эгоистичные мотивы.

Я закатываю глаза. Господи, дай мне сил.

– Это называется «эмпатия».

– Я знаю, что вы, люди, понимаете под добротой.

– Ой, можно подумать, ты сам образец сострадания, – огрызаюсь я.

– Я никогда и не говорил, что я образец… Хотя должен заметить, что тогда, пять лет назад, я тебя пощадил.

– Только меня, больше никого, – отвечаю я. – Ты убил всех, кто остался у меня из родных, когда стирал с лица земли мой родной город.